Она задавала вопросы с очаровательным видом по-ланьи преданной студентки, учащейся в заведении смешанного типа, однако от профессора не требовалось большой научной подготовки, чтобы понять, что ее прелестное смущение и пушистые низкие нотки ее голоса были столь же наигранными, как и ее полуденная экзальтация. На самом деле Люсетту терзали муки душевной смуты, совладать с которыми, приложив героические усилия, могла лишь аристократка-американка. Уже очень давно она внушила себе, что если заставит мужчину, в которого глупо, но непоправимо влюблена, переспать с ней хотя бы один раз, то ей каким-то чудом, с помощью какого-то редкостного содействия со стороны природы удастся превратить краткое тактильное событие в вечную духовную связь; но она сознавала и другое, что если этого не произойдет в первую же ночь их путешествия, их отношения вновь соскользнут к изнуряющей, безнадежной, безнадежно знакомой форме непрестанных взаимных пикировок и шуточек, с их всегдашней эротической подоплекой, ставшей хотя и привычной, но оттого не менее мучительной, чем всегда. Он проникся ее состоянием или, по крайней мере, в отчаянии полагал, что он понял его ретроспективно, к тому времени, когда в аптечном ящике прошлого, с хлопающей дверцей и падающей зубной щеткой, не нашлось другого лекарства, кроме бальзама атлантической прозы д-ра Генри.

Сумрачно глядя на ее худые обнаженные плечи, такие подвижные и гибкие, что казалось, она могла бы скрестить их перед собой, как стилизованные крылья ангела, Ван покорно думал о том, что если он продолжит следовать своему сокровенному кодексу чести, то ему придется вынести еще пять таких дней зудливого соблазна – и не только потому, что она была прелестна и удивительна, но и потому, что он никогда не мог продержаться без женской ласки дольше сорока восьми часов. Он боялся именно того, чего она так горячо желала: что как только он испробует ее рану и хватку этой раны, она будет держать его в ненасытном плену неделями, может быть, месяцами, а может быть, и дольше, но что неизбежно наступит жестокая разлука, с новой надеждой и старым отчаянием, которые никогда не обретут равновесия. А хуже всего было то, что, сознавая и стыдясь своего вожделения к больному ребенку, он чувствовал, что в темном сплетении древних эмоций этот стыд лишь обострял его похоть.

Они пили сладкий густой турецкий кофе, и Ван украдкой взглянул на свои ручные часики, чтобы установить – что? Как долго можно терпеть эту пытку самоотречения? Как скоро начнутся объявленные развлечения – танцевальное состязание или что там у них в программе? Ее возраст? (Люсинде Вин было всего пять часов от роду, если обратить вспять человеческое «течение времени».)