— Он подставил меня, Виноградова и Ковалевского. Это огромные деньги. И это не финансовая ошибка, а мошенническая афера. Она у него не получилась. Вернее, не была доведена до логического конца. Ковалевский — мегамозг, экономист от бога… или от дьявола. И обнаружил утечку денег быстро, и просчитал Верещагина старшего еще быстрее. Только под носом своим ничего не видел… Ирину так и не уличил в измене, — отец смотрит на пламя в камине и не смотрит на нас, тени прошлого исполняют на его суровом лице причудливый танец.

Ни я, ни Никита ничего не отвечаем моему отцу, поэтому через некоторое время он продолжает:

— В тот день мы долго говорили. Он психовал. Врал. Изворачивался. В каком-то смысле ты прав, Никита. Я тоже повинен в смерти твоего отца. Я дал ему одни сутки. Для признания. А он выбрал другой путь.

— Так в чем же твоя вина? — бросаюсь я на защиту отца, сама того не желая, но чувствуя глубокую внутреннюю потребность в этом. — Это его выбор!

— Не могу сказать, что я не намекал Алексею и на этот путь. Вернее, я понимал, что он может его выбрать. Понимал, но не стал останавливать, — Вяземский говорит сухо, даже жестко. — Поэтому догадки Никиты о том, что я виновен, имеют место быть. Хотя я надеялся, что Алексей выберет более тяжелый и честный путь. Возможно, он боялся мести со стороны партнеров и друзей Ковалевского. Это было отчаянное время. У него было письмо. Он должен был оставить его на столе, за которым… застрелился.

— Письма точно не было, — Никита сидит с закрытым глазами, словно восстанавливает в памяти картину из прошлого. — Но я знаю, где оно. У кого оно.

— Я тоже знаю, — отец сочувственно смотрит на моего мужа.

Никита отправляет за руль Михаила. Мы садимся на заднее сиденье вдвоем, обнявшись, и молчим, пока едем в дом Таисии Петровны. Заезжаем во двор, но не выходим из машины. Михаил оставляет нас одних.

— Тебе больно? — тихо спрашиваю я. — Что всё оказалось так?

Никита прижимается лбом к моему лбу.

— А не так, как я себе это представлял? Да. Это очень больно. Я столько лет мечтал отомстить своему врагу — твоему отцу. Я ненавидел собственную мать, считая ее любовницей Вяземского. Я поражался силе любви отца к матери, которая заставила его уйти из жизни. А всё так просто… Это мой отец — вор. Это мой отец — изменник. Это мой отец — убийца.

— Вяземский сказал, что не уверен, что именно Верещагин виновен в смерти Ковалевских. Что есть варианты, — как могу, утешаю я Никиту.

— Этот вариант еще страшнее, — Никита прижимается к моим губам. — Гораздо страшнее. Потому что за ним другое горе.