Я целую Кэррига в щеку.

— Сейчас вернусь. И воды принесу, обещаю.

Незнакомец заговаривает первым, и я сразу понимаю, что он не местный.

— Спасибо, что принесли. Не хотелось бы, чтобы им подавилась какая-нибудь птичка.

Он улыбается.

— Я не такой святой. Учитывая, как у вас идут дела, я мог бы отнести этот шар в Музей изящных искусств и выбить из них пару тысяч баксов.

Человек он простой, что-то между отцом и дедушкой. Его легко представить на вокзале опоздавшим на поезд. Я предлагаю ему выпить, и он идет за мной к бару.

— Не расслышала ваше имя.

— Содовую, пожалуйста, — говорит незнакомец бармену и поворачивается ко мне. — Эггз. Можете называть меня Эггз.

Мы обмениваемся рукопожатием, и я отпускаю туповатую шутку насчет того, что всегда чувствую себя неловко в такие моменты. Нужно ли представляться, когда ясно, что человек, с которым разговариваешь, знает тебя? Он вежливо смеется, но отвлекаться на пустые разговоры не хочет. И в том, как он пьет, неторопливо, словно пробуя воду, ощущается некая целеустремленность.

— Извините, вы друг моего отца? — спрашиваю я.

Он качает головой.

— Я из Провиденса.

Весь тот сорокавосьмичасовой обвал проносится у меня в голове. «Алекс мебель», огоньки на воде, Лавкрафт, одиночество, отчаяние, зацикленность, все то, что разрушает личность, что загоняет ее в землю, в самый темный уголок себя самой.

— Провиденс. Там так мило.

Мой новый знакомый, должно быть, читает мое лицо, а оно, должно быть, рассказывает некую историю. Наверное, я плачу, я ничего не чувствую, но он протягивает мне салфетку. Хлоя и Кэрриг. Я утираю слезы.

— Итак, — говорит он. — Не хочу вмешиваться и понимаю, что сейчас не лучшее время, но я должен спросить. У вас есть новости от Джона?

Я сминаю в комок салфетку.

— Не хотите пройти на передний двор?