Мы сидим в грубых садовых креслах на переднем дворе. Эти кургузые кресла убивают мою маму. Эггз не сказал, что он из полиции, но это чувствуется. Властность. Уверенность. Я говорю, что кресла — мамина любимая мозоль, то, что она называет
Эггз смеется.
— Мы ведь все так делаем, правда?
— Вы имеете в виду, устраиваем представление для соседей? Ох нет. Эта вечеринка не для соседей, она для родителей. Мы им обязаны. Мы живем в Нью-Йорке, я — единственный ребенок и приезжаю домой нечасто, а Кэр тоже отсюда, у него пятеро братьев и сестер, но он единственный, кто не живет здесь. Вот почему мы перед ними в долгу.
Гость улыбается.
— Вы — хорошие ребята.
Молчание. Это такое активное, переходное молчание, когда ты слышишь, как работают внутренности, мышцы горла.
— Значит, вы подумали, что он может появиться здесь? — спрашиваю я. — Джон?
— Нет. Я подумал, что вы, может быть, получали от него весточку.
— Я не слышала о нем уже несколько лет.
Эггз кивает, но слишком картинно, как в кино, когда полиция что-то раскапывает.
— О’кей. Буду знать.
— У него все хорошо? — спрашиваю я и тут же жалею, что спросила, — получилось слишком эмоционально, как будто я оправдываюсь за что-то.
— Ну… вы ведь знаете его лучше всех.
— Это было давно.
— Скажу о себе. Я женат. Когда проводишь с кем-то так много времени, развивается, знаете ли, что-то подобное шестому чувству. Я, например, узнаю, что моя жена злится на меня, еще до того, как она сама это осознает.
Что это, приглашение или ловушка? Я хочу сказать, что прошла через ад из-за Джона, что знаю — ему больно, но эта боль — не моя боль. Я так скучала по нему, мне так его не хватало, что я потерялась, спряталась в томлении. Такое можно рассказать случайному собеседнику в баре отеля. Но такое не расскажешь копу.
Поэтому я просто обещаю смотреть в оба.
— Вообще-то все просто, — продолжаю я. — Как вы знаете, Джон исчез, когда мы были еще детьми. Его похитили. А после того как Джон вернулся, умерла моя лучшая подруга. Вот тогда я и видела его в последний раз.