– У некоторых из нас, представь, есть обязанности, – сказала она, снова отворачиваясь и устремляя пристальный взгляд на экран.
С его матерью всегда было так: если ему бывало весело, это как будто отнимало веселье у нее; если он бывал счастлив, это как будто делало ее несчастной. Он никогда не мог признаться, что ему что-нибудь доставляет удовольствие или радость. Если он хорошо проводил время на дне рождения друга, мать воспринимала это как критику в свой адрес. Если ему нравился обед в ресторане, она воспринимала это как пренебрежение к тем блюдам, которые она готовит дома. Если он гордился хорошим результатом контрольной, она обвиняла его в том, что он считает ее глупой.
Он был вынужден тщательно следить за своими эмоциями. Он никогда не мог выказывать слишком явную радость по поводу того, что не касалось ее напрямую, иначе она воспринимала эту радость как доказательство того, что он ее не любит, и говорила что-нибудь ужасное. «Если ты так счастлив без меня, может, мне просто покончить с собой?» – было ее любимой фразой.
Открыто демонстрировать свое несчастье он тоже не мог, иначе она воспринимала и несчастье как доказательство того, что он ее не любит. «Если тебе со мной так плохо, может, мне просто покончить с собой?» – было еще одной ее любимой фразой.
Другими словами, это была пытка. Нельзя ни слишком радоваться, ни слишком грустить. Он старался держаться середины. У него все было нормально. Все всегда было нормально.
– Давай, иди, – сказала мать, так и не отрываясь от телевизора, хотя там началась реклама. – Приступай к уборке.
Он вышел, поднялся к себе наверх – не слишком быстро, чтобы мать не услышала в его топоте «радостное нетерпение», «надежду» или «энтузиазм», – и занялся приготовлением своей комнаты для особой гостьи.
К ним собиралась его старшая сестра Эвелин.
Эвелин была уже подростком, когда родился Джек, и уехала из дома еще до того, как он пошел в школу, так что все, что он знал о ней, было в основном почерпнуто из этих нерегулярных визитов и, конечно, из рассказов матери: когда мать была настроена благодушно, она называла Эвелин «вольной душой»; когда не очень благодушно, то «взбалмошной», «легкомысленной» или просто «не такой, как все». Она уехала из Канзаса сразу после окончания школы и возвращалась лишь изредка и незапланированно. Где она пропадала все остальное время и что делала, оставалось загадкой. Каждый раз она приезжала из какого-то нового и неожиданного места. Один раз это оказалась художественная колония на острове посреди озера Верхнее, недалеко от северной части Мичигана, и Эвелин провела там зиму в маленьком домике, где единственным источником тепла была дровяная печь, которую она регулярно топила. В другой раз она вернулась с Кейп-Кода – по ее словам, она была на самой его оконечности, известной своим бунтарским духом, – где занималась чем-то таким, чем принято заниматься в