– Моя дочь – художница, – говорила Рут, произнося это слово слегка в нос, с саркастической манерностью.

У них были холодные, но ровные отношения. Пока Эвелин жила в Канзасе, они по большей части друг друга не трогали. Рут по-прежнему проводила большую часть дня за просмотром телевикторин и мыльных опер, а когда выходила из своей комнаты, обнаруживала, что Эвелин внесла в домашнюю обстановку кое-какие изменения: в каждой комнате появились вазы с полевыми цветами, а окна, покрытые слоем накопившейся за зиму грязи, внезапно стали чистыми, и в них теперь с новым рвением лился солнечный свет. Пока Рут смотрела телевизор, Эвелин выходила на улицу с акриловыми красками и писала пейзажи. Или целыми днями бродила по полям и собирала разные диковинки, а за ужином рассказывала о своих удивительных находках: вот осколок стекла, относящийся, кажется, к периоду Великой депрессии, вот обломок кости, которая могла принадлежать бизону, вот кусочек кремня, который почти наверняка когда-то был наконечником стрелы народа пауни. Рут закатывала глаза.

– Самый обычный камень, – говорила она.

– Это камень со значением, – отвечала Эвелин, вертя в пальцах якобы наконечник стрелы. Ее глаза сияли. – Это камень с историей.

– Вечно тебе надо добавить каких-то смыслов туда, где их нет, – говорила Рут. – Это простой камень.

– Единственное, что у нас за столом простого, – с улыбкой поддразнивала Эвелин, – это ты.

Действительно, именно к простоте Рут, похоже, стремилась больше всего. В свои сорок шесть она носила ту же прическу, которая была у нее на школьных фотографиях, – длинные распущенные волосы, за которыми она никак не ухаживала; Эвелин же каждый год возвращалась домой с новой укладкой, а то и красила свои светлые волосы в новый цвет. Рут некуда было носить модную одежду, и она годами ходила в одних и тех же вещах – один и тот же розовый халат, несколько футболок, – хотя у нее были платья, которые Эвелин каждый год привозила ей в подарок, яркие цветные платья, совершенно не подходящие для жизни на ранчо в Канзасе. Они с дочерью были одного роста, но Рут сутулилась, как будто застыла в вечном усталом полупоклоне, а Эвелин держалась прямо, как танцовщица, отчего казалась на добрых три-четыре дюйма выше матери. И если весь мир вызывал у Рут по большей части раздражение, то Эвелин он как будто очаровывал.

Джек любил ее визиты. Он любил ту свежесть и оживление, которые она приносила с собой. Удивительно, но с появлением Эвелин маленький домик не становился тесным, а наоборот, казался даже больше, как будто за время ее пребывания разрастался и обзаводился еще несколькими комнатами.