Утихомирился и Курагин:

— Как хотите, ваше благородие. Поспите или поговорим…

— А ты?

— Мне все одно, ваше благородие…

И тут Чингиз со всей остротой почувствовал, что Чокана нет рядом. Давно нет. С той поры, как они вошли в этот шалаш и Прохор камышовым дымом начал разгонять комаров. Куда же он запропастился? Должен быть где-нибудь вблизи. Чингиз решил поискать его один, без Курагина, — атаман ему порядочно надоел. И под благовидным предлогом он покинул шалаш. Выпала обильная роса. Легкий ветер, доносивший влажное дыхание озера, не нарушал тишины. Короткая летняя ночь была на исходе. Край неба на востоке и севере уже светлел, отчетливо проступала желтоватая каемка зари. И хотя еще ярко сияла Венера, еще перемигивались в просветах облаков бледнеющие звезды и склонялась к западу луна, наступал тот час пробуждения, когда начинают перекликаться птицы и прохладная предутренняя свежесть вливается тебе в грудь.

Чингиз любил рассветы, любил природу. Отдыхая душой после беспокойной шумной ночи, он одновременно беспокоился и о Чокане. Он брал его с собой на охоту совсем мальчонкой. И на память пришли счастливые часы, которые испытывали и он и сын, отправляясь далеко в степь с ловчей птицей.

Из всех ловчих птиц, побывавших в его руках, особой привязанностью долгие годы был сокол Ак-улпа, Белый пух. Его подарил ему Биримжан, сын Шегена, именитый бай из рода Аргын. Чингиз терпеливо тренировал Ак-улпа. Вот в такую же предутреннюю пору он выезжал с ним на охоту; находил удобное место с подветренной стороны какого-нибудь озерца или реки. Помощник его уходил в камыши, подымал тревогу, и птицы — чаще всего это были гуси и утки — взлетали шумной стаей. Чингиз шепча повторял по обычаю казахских охотников заклинание:

«Ближе ко мне, ко мне быстрей! Голову кровью окрасишь своей».

Птицы летели, но, казалось, летели медленно. «Ближе ко мне, ко мне быстрей». Чингиз застывал в нетерпении, но тут сидящий на руке сокол вздрагивал, начинал беспокойно биться, взвихривал крыльями воздух. И когда первая, самая стремительная, утка проносилась над головой, сдерживать сокола было уже нельзя. Чингиз срывал путы и легко подкидывал его вверх.

Ак-улпа не взлетал напрямик, перерезая путь утке, а несся вначале низко над землей, потом взмывал вверх и оказывался сразу над летящей птицей. Он делал круги, как бы прицеливаясь, падал вниз и схватывал на лету свою жертву. И Чингиз, зная своего сокола, скакал, не за ним, а вдогонку за уткой. И не ошибался. Он торопил коня и вскоре сближался с Ак-улпа. Сокол чаще всего не терзал утку, не вонзал в нее глубоко свои когти. Выкатив черные глаза и выпятив белую грудку, он сидел на еще живой птице, не трогая ее даже клювом. Когда Чингиз спешивался, Ак-улпа пронзительно клекотал, словно оказывая почет хозяину и гордясь своей победой, и отлетал недалеко в сторонку. Чингиз доставал нож и, приговаривая традиционное «бисмил-ла», прирезал утку, вспарывал ей грудь и еще горячее сердце отдавал своему соколу.