Чокан понял, но воспротивился:

— Мне так лучше, я же не маленький. Пожар, ата. Он уже к нам приближается.

Забеспокоился и Драгомиров. Взял руку Чокана, нащупал пульс. Как и отец, дотронулся до лба:

— Температура высокая. Пылает. Заболел.

Обернулся со своего облучка Абы. Понял сразу, что ма-ленькому торе плохо. Проклял в душе эту невеселую поездку.

Драгомиров посоветовал положить на голову мокрое полотенце. Так и сделали. Останавливались около ручья или речки, снова смачивали полотенце. Чокану не становилось лучше. Он начинал бредить, говорил невнятно, но два слова можно было услышать ясно: грех и пожар.

Так добрались до Баглана. Чингиз не раз бывал в этой станице. Единственным его знакомым был здесь торговец-татарин Гилаж. Каждой весной в подарок ханше Зейнеп он привозил в Орду по ящику сахару и чаю, а сам получал шкуры прирезанного зимой скота, шерсть, состриженный волос конского молодняка. Нынешней весной он не заглядывал в Кусмурун, прослышав, что над Чингизом нависла беда и в степи неспокойно. Торговец, видать, был предусмотрительным и осторожным. Но Чингиз понадеялся, что Гилаж отнесется к нему с прежним уважением и велел Абы ехать к торговцу.

Когда возок остановился у дома, из ворот на одно мгновенье появился Гилаж — Чингиз мог поручиться, что это был именно он — и тут же скрылся! Абы постучал — никакого ответа. «Что он, нарочно, что ли, не открывает», — и Абы в сердцах стал так сильно стучать своими кулачищами, что собака во дворе зашлась лаем.

На крыльцо дома вышла женщина:

— Не стучи, хозяина все равно нет дома.

— Лысый черт, — выругался Абы.

Чингиз понял, что Гилаж не хочет его видеть.

— Не желает открывать, и не надо. Садись, Абы, поедем дальше.

Посоветовались с Драгомировым, решили остановиться в ямщицком доме. Его содержал казак Терентьев, занимавшийся ямщиной, как его отец и дед. Чингиз знавал этого рослого, рыхлого казака с усами, свисающими на грудь. К нему приходилось обращаться не раз в годы армейской службы.

В год нашего повествования Терентьеву перевалило за семьдесят. Больше полувека занимался он ямщицким делом. Отец сызмальства приучал его и за конями доглядывать и путников различать: кто достоин внимания, а кого можно заставить и поклониться лишний раз.

— За жизнь мою, — не без гордой похвальбы и привирая, бил себя в грудь Терентьев, — видимо-невидимо я перевез. И господ чиновников, и офицеров, и даже царской фамилии лиц.

Знай, мол, наших! Впрочем, он был не так уж далек от истины. Между Оренбургом и Омском была постоянная связь. Ездили чиновники, ездили военные — от урядника и, случалось, до генерала. И путь действительно проходил через Звериноголовскую — Баглан.