Терентьев проявил еще и жестокость.

У Чокана не прошел жар, ему хотелось пить. И ямщик вместо молока и простокваши принес кружку несвежей воды из кадушки. Мальчик прикоснулся к кружке сухими потрескавшимися губами, сделал глоток и отставил кружку. Спросили о лекаре в воинской части: он многие годы жил в Баглане. И здесь не повезло, — воинская часть находилась в лагерях, а с нею и лекарь. На врачебную помощь можно было рассчитывать только в Пресногорьковской.

Чингиз готов был ехать хоть назад, в Орду. Но уж слишком далеко позади остался Кусмурун. Да и дорога не сулила ничего хорошего: мыслимо ли было ехать снова через этот Кангырган с больным мальчиком. А короче пути нет!

Чокан сквозь дремоту жара вслушивался в эти разговоры. Сознание неожиданно прояснилось, он обиделся и за отца и за себя:

— Давайте ехать на жылан-сыртах до Ыстапа. Ничего с ними не случится. И Шамрай не рассердится. А со мной пусть будет что будет. Уж если суждено умереть…

— Да не умрешь ты, Канаш-жан. Вылечим, — сказал Александр Николаевич. И — Чингизу — Сын правильно говорит. Поехали.

Терентий вышел. Его расщедрившаяся старуха принесла Чокану простокваши.

Они распрощались с негостеприимным ямщицким двором и выехали в степь.

Чокан уснул, утомленный болезнью, дорогой, бессонной ночью. Чингиз осторожно взял сына на колени, обнял обеими руками. И надобно же было ему заболеть! Скоро ли поправится? Драгомиров притронулся ко лбу Чокана, взял руку, нащупал пульс:

— Я, конечно, не врач, но жар спадает, пульс ровный.

Наверное, болезнь пошла на убыль. Пусть себе спит спокойно.

Он вслух не сказал о том, что улучшение может быть временным и, не дай бог, наступит полная слабость.

Ехали молча по накатанной ямщицкой дороге.

Чингиз думал только о болезни Чокана.

Абы радовался, что держит путь на Ыстап, а не обратно в Кусмурун вдоль Обагана. Рыбаки ему не простят пожара. Встреться теперь он с ними — они бы не только гайки с колес, руки бы ему открутили. А из Ыстапа он напрямик отправится домой.

Драгомиров, как обычно, предавался размышлениям о казахской степи, перемежая их думами о своих самых маленьких будничных делах.

Сейчас его занимала мысль об обычаях гостеприимства у кочевых и оседлых народов. Лучше всего он знал казахов, но был знаком с бурятами, монголами, калмыками. Принимая гостя, кочевники отказывались от платы. Никто с него не спрашивал ни копейки за обильную еду, за ночлег. И так — в любом ауле, где он бывал с поручениями.

Вот в эту поездку на месячный срок он взял всего сорок пять рублей. Проехал с тысячу верст. Одна дорога, если считать по пятаку за версту, обходилась бы уже в пятьдесят рублей. Кормовых полагалось по двадцать копеек в день. Это еще шесть рублей. А он истратил сущие пустяки. В русских селах десяток яиц стоил копейку, кружка молока — полушку, калач — полторы копейки. А много ли ему, Драгомирову, было надо? Яичница, простокваша, ломоть свежего хлеба. Лучшего завтрака в дороге он себе и не желал.