У длинных сторон стола сидел Феликс Шемале, одетый несколько изящнее и моднее прочих; его чистый, ясный взгляд и спокойное лицо доказывали, что он привык к практическим работам и вычислениям. Он держал в руке перо, готовый в качестве секретаря секции записывать в большой лежавшей перед ним книге заметки для составления протокола о докладе и прениях.

Напротив него, сзади большого ящика, содержавшего архив секции, сидел, вытянувшись и точно одеревенев, гравёр Бурдон. Его резкое и умное лицо не имело ни отстранённого выраженья Толена и Фрибурга, ни безмолвной, почти враждебной замкнутости, выражавшейся в лице Варлена. Это была льстивая, но непроницаемая физиономия, и только в быстрых глазах являлось иногда особенное выражение холодного презрения, спокойная сдержанность, по которым можно было заключить, что мысли этого человека имели такое направление, говорить о котором он считал нецелесообразным или несвоевременным.

У входной двери сидел старик с морщинистым, несколько загорелым лицом — книгопродавец Гелигон, кассир секции. Он внимательно осматривал карточки, подаваемые ему входившими лицами, и сравнивал их номера со списками, лежавшими пред ним на столике. Коротким, безмолвным кивком головы он давал знать, что всё в порядке, и вновь прибывшее лицо проходило мимо него и занимало место в собрании, обмениваясь со знакомыми лёгким поклоном или пожатием руки, или несколькими словами.

Наконец собрались все.

Толен поднял голову, обвёл общество глубоким, задумчивым взглядом и начал тихим, но звучным голосом говорить:

— Дорогие друзья, есть много важных и серьёзных вопросов, которые мы должны рассмотреть и решить.

Тишина, замечательная в таком многочисленном собрании, перешла в глубочайшее молчание и напряжённое внимание.

— Прежде всего, — продолжал Толен, — я должен сообщить вам о путешествии в Лондон, которое совершено мною и нашим другом Фрибургом со времени нашего последнего заседания.

Рабочие стали внимательно прислушиваться.

— Мы ездили в Лондон, — продолжал Толен, — не по делам международной ассоциации, а скорее по личному долгу дружбы. Наше пребывание в Лондоне позволило, однако, нам видеть тамошнее состояние дел, которое подтверждает именно то, что было прежде предметом наших прений и решения и что должно побудить нас быть осторожнее против гибельных, опасных направлений. В Лондоне умер наш старинный друг, быть может, бывший другом и для многих из вас, капитан Франсуа Гемон, бежавший в 1851 году. Он умер в бедности и одиночестве; его английские знакомцы, желавшие отдать ему последнюю честь, обратились к его земляку Феликсу Пиа, скрывавшемуся там от здешней полиции, с просьбой сказать надгробную речь, принести последний привет отечества человеку, умершему на чужой стороне и нашедшему в ней вечный покой. Француз Феликс Пиа, — продолжал Толен, возвысив голос, — отклонил эту почтенную, эту священную просьбу!