Ряды слушателей заволновались, ропот неудовольствия пробежал по ним.

— Почему? На каком основании? — вскричало несколько голосов.

— Он устал и был утомлён, — сказал Толен глухим голосом, скорее с печальным, чем с горьким выраженьем, — главное же, погода была отвратительна, и умершему бесполезно как его присутствие, так и речь.

— Неслыханно! Отвратительно! Несчастный! — слышалось в комнате.

— Когда, — продолжал Толен, — телеграф принёс нам это грустное известие, наши сердца запылали скорбью, гневом и стыдом: немедленно решившись, мы собрали свои наличные деньги — их оказалось довольно, — и телеграфировали, что рабочие и ремесленники Франции будут иметь своих представителей у гроба бедного земляка. Наши друзья: Камелина, Вальден и Кин — были готовы исполнить вместе с нами эту священную обязанность, и через день мы стояли пред открытой могилой, в которую опустили гроб нашего друга — француза Гемона.

В зале послышался ропот одобрения:

— Браво, браво! — кричали голоса; некоторые лица из сидевших вблизи пожали руку бронзовым рабочим Камелину, Вальдену и Кину, занимавшим место в первом ряду.

— Когда мы стояли у этой могилы, — продолжал Толен, — и гроб с останками друга коснулся уже её дна, тогда вдруг выступил Феликс Пиа; он решился прибыть, хотя погода была дурна и дождь лил ручьями. Он подошёл к краю могилы и начал говорить.

— А-а! — послышалось здесь и там. — Что же он сказал?

— Мы предполагали, — отвечал Толен, — что он скажет несколько слов сожаления, вспомнит отошедшего на вечный покой, но он воспользовался случаем единственно для того, чтобы ещё раз изложить нам теории, уже давно отвергнутые нами: теории политической революции, посредством которой мы никогда не улучшим своего положения и сделаемся только орудием для честолюбия отдельных партий и их предводителей, для которых ничего не значит благосостояние и бедствие рабочих! Он мало говорил об умершем, но тем более о общественном договоре Руссо, о Швейцарии, этой свободной стране, и наконец, обратившись к нам, сказал, что если б мы хотели принести во Францию, вместе с учением Руссо, и стрелу Вильгельма Телля, то он был бы утешен в изгнании. Собравшийся народ закричал вместе с ним: «Да здравствует республика!» Толен замолчал.

Некоторые голоса сказали громко, другие прокричали:

— Какое сумасшествие!

Кое-где слышался горький смех.

— Что вы сделали? — спросил один голос.

Толен обратил глаза в ту сторону, откуда раздался вопрос, и отвечал медленно, спокойно:

— Мои друзья и я, мы нагнулись, бросили в могилу нашего друга горсть земли как последний привет и безмолвно оставили кладбище. Потом сели на корабль и возвратились сюда.