– Живей, живей! Да здравствует Панчо Вилья!

Когда по сигналу трубы кавалеристы перешли на галоп, стук копыт, треск выстрелов и грохот разрывов стал оглушительным. Мартин скакал под пулями, пригнувшись к шее лошади, стиснув зубы, отогнув кверху поля шляпы, напрягшись так, что мышцы и жилы казались туго натянутыми поводьями. Боковым зрением он видел, как на вершинах Грильо и Буфы, словно блики маленьких зеркалец, вспыхивают орудийные выстрелы, слышал, как рвется над головой шрапнель, и думал только, как бы снова и снова шпорить лошадь и мчаться вперед, оставаясь целым и невредимым, покуда Гарса не крикнет: «Стой!» и не прикажет драться в пешем строю. Страх, который он испытывал, – страх перед раскаленным металлом, кромсающим тело, – был уже привычен ему, но этот страх пересиливала отвага, зиждившаяся на свойственном всем солдатам фатализме. Трудно было узнать прежнего Мартина, молодого горного инженера, впервые оказавшегося на войне в Сьюдад-Хуаресе, в этом худом и жилистом человеке, прокаленном солнцем и способном теперь воочию увидеть, услышать, постичь самую суть понятий «опасность» и «смерть». Постичь не разумом, но инстинктом. В конце концов, с той минуты, как он вместе с Панчо Вильей пересек реку Браво, сегодня было его одиннадцатое сражение.

При виде конницы федералы, направлявшиеся из города к холму, остановились, а потом начали возвращаться в траншеи. Равнина запестрела фигурками в хаки, отступавшими в беспорядке, меж тем как офицеры пытались удержать их и заставить двигаться вперед. Снова запел горн: Мартин вместе со всеми спешился и, намотав поводья на левое запястье, вытащил из чехла карабин, укрылся за лошадью и начал стрелять. Он делал это, как учили, – не спеша, с паузами между выстрелами, тщательно и спокойно выискивая лучшую цель. Открывал рот, чтобы грохот выстрела не оглушил, делал глубокий вдох, задерживал дыхание, нажимал на спуск – и все начинал сначала. А когда видел, как падает фигурка в хаки, сраженная его пулей или пулей кого-то из его товарищей – со ста пятидесяти метров не поймешь, кто в нее попал, – чувствовал жестокую радость, в которой сливались удовлетворение оттого, что убил врага, и облегчение оттого, что сам все еще жив.

Подоспевшая пехота поддержала кавалеристов огнем, и свинцовый дождь скосил федералов. На виду теперь были только трупы и раненые, ползком искавшие укрытие, но их безжалостно добивали. Мартин пригнулся, оперся спиной о бок лошади и, перезаряжая карабин, взглянул на Грильо. По одному склону с трудом карабкались люди Вильи, по другому спускались федералы, оборонявшие вершину. Восточная оконечность неба светлела, наливалась синим, и туда поднимались столбы серого дыма. Мартин с содроганием вспомнил вопли кавалеристов, которые не могли выбраться из-под своих убитых лошадей и сгорели заживо в зарослях, подожженных артиллерийским огнем.