– Тут учишься кое-чему, – не сразу ответил Мартин.

– То есть?

– Мексика – лучшая школа для тех, кто смотрит.

– Это ты про себя?

– Стараюсь стать таким.

– Но ты еще и из тех, кто убивает.

– Я смотрю, даже когда убиваю. Имею право, потому что плачу за это тем, что могут убить и меня.

– А что будешь делать, когда все увидишь?

– Уеду, наверно. Вернусь туда, откуда пришел.

– Нелегко тебе будет вернуться к прежней жизни, после того как пожил этой. Я бы не сумел.

– Удостоверюсь, когда буду далеко отсюда.

– Когда узнаешь?

– Ты нашел точное слово. Когда узнаю то, чего раньше не знал.

Он прикоснулся двумя пальцами к полю шляпы и двинулся прочь. Лошадь послушно затрусила следом.

– Еще увидимся, Логан… Поговорим при случае.

– Конечно. За этим дело не станет.

Если день изобиловал пулями, то вечер оказался богат на встречи. Возле театра «Кальдерон», определенном как сборный пункт для бригады Вильи, но превращенном в очередную груду дымящихся развалин, Мартин увидел Сармьенто. По всему центру города ватаги конституционалистов, превратившихся в обычных бандитов, праздновали победу: расстреливали пленных, громили лавки, вынося оттуда все мало-мальски ценное, – на мостовой среди неубранных трупов и осколков разбитых витрин грудами громоздилась добыча.

Сармьенто был в одном из таких отрядов: в компании нескольких мужчин откровенно уголовного вида и девиц из ближайшего борделя, которые принимали революционеров с тем же воодушевлением, что раньше – федералов, он сидел в свете двух керосиновых ламп за столом, вытащенным из ближайшей закусочной и заставленным полупустыми и порожними бутылками, и вершил суд и расправу над пленными, доставленными сюда под дулами винтовок.

Действо было столь жуткое, столь первобытно-жестокое, что Мартин не мог пройти мимо. К Сармьенто подводили связанного человека, военного или гражданского, и он, изобразив совещание со своей живописной коллегией, оглашал приговор, который всякий раз оказывался одним и тем же и неизменно смертным. Казни не могли избежать ни федералы – многие из них были ранены, – ни мирные жители, заподозренные в симпатиях к Уэрте. А немногие уцелевшие «колорадос» – сторонники Паскуаля Ороско, которых пинками и тычками подводили к столу, – знали, какая участь их ждет, и с ней смирились. Равно как офицерам и сержантам правительственной армии, пощады им не было. Стоило лишь прозвучать слову «колорадо», чтобы по знаку Сармьенто, прихлебывавшего из горлышка, людей уводили в проулок и там убивали, как животных. Мартин заглянул туда, и от увиденного у него свело желудок. В глубине длинного и узкого проулка в маслянистом свете фонаря кучей лежали трупы. Их было не меньше двадцати, и раскисшая от крови земля там превратилась в красноватую грязь, где нога тонула по щиколотку.