— Оказывается, ты — пуганая ворона. В былое время знал тебя не таким, — вынес приговор своему земляку Огрызков.

Это были их последние, прощальные слова…

С затравевшего бугорка, не оглядываясь, поправляя заплечную сумку, сбивая пыль с кирзовых сапог, Огрызков зашагал к мостку, перешел речку и неторопливо продолжал свой путь на запад. В глубине души он чувствовал осадок недовольства встречей с Сергеем Поздняковым. Лучше бы этой встречи не было. Он так соскучился по всему родному, что не находил обиды в словах: «В чужом краю будешь рад и собаке из родного края». Пусть кто-то при встрече ему, Титу Огрызкову, скажет такое, он этому отзывчиво улыбнется.

Своим недоверием, своей пугливостью Сергей Поздняков огорчил Огрызкова. И Тит Ефимович не пожалел, что не спросил его о Мавре, о любимой с детства Мавре: жива ли она?.. И можно ли надеяться, что придет время… и они будут вместе.

Посвистывание продолжалось. Оно долетело до Огрызкова с правой стороны. Так и должно было быть: его попутчик Семка Бобин должен возвращаться вон из того поселка, который западной стороной скрывался под желтовато-зеленым шатром кленов, а восточной — спустился к берегу речки. Издалека виднелись белые стены низких построек, но Семки Бобина Огрызков, сколько ни приглядывался, не мог увидеть и в конце концов отмахнулся от его посвистываний.

«На таком ровном месте я ж ему виден как на ладони. Не потеряется. Рассвистелся…» — подумал Огрызков.

Равнина, там и там испещренная мелкими перелесками и кое-где подсиненная водной гладью затерявшихся прудов, стелилась под ногами Огрызкова. И удивительно, что он не сразу заметил: она же очень похожа на придонские левобережные равнины, не как сестра на сестру, а все-таки похожа. Над равниной небо было почти безоблачным, если не считать застывших белых пятен, напоминавших крохотные парусники, заброшенные богатырской рукой в далекую вышину.

Полуденное солнце светило сильно. Под его лучами все краски равнины словно обнажились: чему надо было зеленеть — зеленело, чему голубеть — голубело, а чему желтеть — желтело… Огрызкову показалось, что глаза его стали видеть куда зорче, чем видели в ранней молодости. Необъятная синева неба над равниной, краски самой равнины, ее похожесть на придонские места — все слилось в одно, и почти нестерпимая радость обуяла его, уже немало пожившего человека.

Прародители Тита Огрызкова, далекие и близкие, были степняками. Ездили и ходили по степным дорогам. У них в песнях степного простора хоть отбавляй… «Степь — раздольице широкое…» И она, эта степь, рядом, с теми, кто косит, кто пашет, кто боронит…