Умнов не дает мне читать.

— Что вы здесь видите? — настойчиво спрашивает он.

— В словесных сорняках ничего не вижу. Вы только послушайте, какой замечательный пейзаж вы загнали в эти сорняки. О нем ведь вы пишете.

Он отмахивается, не хочет слушать, а я все-таки читаю:

— «Степь, задымленная тучевой тенью, молчаливо-покорно ждала дождя. Ветер кружил по шляху столб пыли. Ветер уже дышал духовитой дождевой влагой. А через минуту, скупой и редкий, пошел дождь. Ядреные холодные капли вонзались в дорожную пыль, сворачиваясь в крохотные комочки грязи…»

— Ну? — Он так произнес это слово, что я сразу почувствовал бессилие и бесполезность страстного разговора о его работах.

И все же я добавил:

— Если бы вы, как и автор этого пейзажа, научились ценить народное слово и, не жалея труда, усилий, находить ему место, вы бы без окриков со мной… Вы бы не грешили неряшливостью сытого и материально преуспевающего… Я наизусть помню фразы из вашей рукописи. Вы писали очерк о спортсмене: «Он побывал в Хельсинки в музее Ильича, видел пирамиды Египта и лакомился финиками в Ливане».

Он громко засмеялся и, поднимая туго сжатый кулак, спросил:

— Так почему же меня больше издают, почему я не хожу в бедняках?

На его «почему» я собрался было ответить: «Так получается потому, что в издательствах и редакциях вы обходите сильные стороны, сильных людей… ищете слабости и пользуетесь ими…» — но он уже поднялся, покровительственно коснулся рукой моего плеча и с улыбкой ушел.

Через час они сели в «Победу» ОХ 92-44 и уехали в Приазовск. Я прилег на диван и уснул крепким, душу исцеляющим сном. Проснулся только в полночь. За окном — оглохшая улица. Ветки акаций и тополей неподвижны, неподвижен воздух, а звезды, будто испугавшись высоты, дрожат… В квартире нет ее, она не мешает спокойному глубокому дыханию, доискивающейся задумчивости. Я выпиваю стакан чаю и сажусь за работу.

Запись третья

На столе стопой сложены книги пятитомного наследия Александра Михайловича Листопадова. Они в серых коленкоровых переплетах с оттиснутым темно-голубым заголовком «Песни донских казаков». Они вышли после его смерти. Я беру и перелистываю одну из них. В опустевшей квартире поздним вечером, когда город, намаявшись за долгие часы, решил затихнуть, отдохнуть, мне в шелесте страниц легко услышать мотивы его жизни, его труда. Вот портрет собирателя. Разглядываю его и думаю… Как пчела, он был неутомим в труде. Как пчела, он искал лучшие цветы и брал нектар… Но, как чуткий и умный человек, он знал, что цветы эти — песни — выросли не среди степных трав, не в левадном затишье, не на береговых пологостях Дона, Донца, Чира, Казанки, Елани… Нет, эти звучащие цветы растили людские сердца, и потому-то в их мелодиях так много поучительной, живой человеческой истории!