Александр Михайлович внезапно снимает со своей коротко остриженной головы пеструю тюбетейку, заострившимися зрачками придирчиво смотрит мне в самую душу и говорит, как ругается:

— Ты думал, что разрывы вставлены в песню людьми несмышлеными?.. Разрывы — они как перевалы посреди степи, они как волны морские… Из-за них все в песне становится огромным… Как же такой песне поместиться в маленькой хатенке?.. Невозможное это дело! Вот она и рвется на широченный простор! Хочешь еще одно неопровержимое доказательство?

Я знаю, что это доказательство живет у него в ящике письменного стола — слева. Хочу остановить его, но он уже достал оттуда первую книгу «Тихого Дона», открыл ее и протягивает мне:

— Почитай-ка, братуша, почитай. Голос у тебя подходящий для этого. Очень не вредно почитать…

У меня нет смелости сказать ему: «Да мы уже читали это». Я вынужден покориться его убежденности, его душевному волнению. И вот я уже читаю про то, как казаки хутора Татарского уезжают в хутор Сетраковский на лагерный сбор.

Встает картина: степь, пыльная дорога меж зеленых хлебов и трав. По ней движутся брички, обтянутые брезентом. За ними шагают кони, в седлах и без седел… Жарко и тихо. Только перезвякивают стремена, позванивают колеса. Односумы-казаки — одни сидят и лежат в бричках, другие шагают сбоку дороги…

Слышу шелестяще-тихий голос Александра Михайловича:

— В этой картине, как в капле воды, отражается военно-бытовой уклад казачьей жизни, казачьей истории…

Листопадов еще больше снизил свой голос, притушил его до шепота: он не хочет помешать моему чтению и в то же время не может удержаться, чтобы не отметить характерные особенности условий, в которых зарождалась русская многоголосая песня, песня донских казаков.

— И прадед, и дед, и отец… и они сами жили на походе… Едут и задумались об этой жизни. А жизнь-то — она не легкая. Так ведь и унывать не годится, — как будто спорил с кем-то Александр Михайлович и, не слыша возражений, продолжал: — Нужна им сейчас песня. Нужна она, как ключевая вода в пеклую жару.

А я уже читаю про то, как Степан

«откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучным голосом: Эх ты, зоренька-зарница, Рано на небе взошла… Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском: Молодая — вот она, бабенка, Поздно по воду пошла… Христоня, разинув непомерно залохматевший щетиной рот, ревет, сотрясая брезентовую крышу будки: Оседлал коня гнедого — Стал бабенку догонять…»