«откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучным голосом:

Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском:

Христоня, разинув непомерно залохматевший щетиной рот, ревет, сотрясая брезентовую крышу будки:

— Вишь, вишь… в одном голосе им невозможно поместиться. Каждый в песню хочет вложить от своего сердца, — наставительно шепчет Листопадов. — Одному легче сделать это подголоском… Он хочет взмыть в небо. Другой бухает басом: как самая большая труба, дает огласку о себе по всей степи. И песня для односумов — не просто песня, а настоящее театральное представление, в котором каждый из них играет и общую, подчиненную роль и высказывает свое и по-своему…

А когда я прочитал: «От высыхающей степной музги, из горелой коричневой куги взлетывает белокрылый чибис. Он с криком летит в лощину; поворачивая голову, смотрит изумрудным глазком на цепь повозок, обтянутых белым, на лошадей, кудрявящих пыль копытами, на шагающих сбоку дороги людей в белых, просмоленных пылью рубахах…» — Александр Михайлович коротко заметил:

— А это декорация к спектаклю, — и замолчал.

Лицо его осунулось, глубже залегли впадины между щек и сомкнутых губ. Можно было подумать, что он заснул, но стянутые к носу чахлые брови изредка вздрагивали, нагоняя на высокий лоб паутину живых, бегающих морщинок. Нет, он о чем-то думал. У такого цельного человека и мысли здесь, близко. Он, наверное, думает, что ясность душевных устремлений так резко враждует со здоровьем, что планы ох как широки, а возможностей выполнить их становится все меньше и меньше.

Помнится, эта наша встреча была на стыке зимы с весной 1943 года. Даже скромному человеку тогда недоставало многого: хлеба, одежды, тепла… И слишком много было налетов вражеской авиации на город.

Наступали ранние сумерки. К нам с Александром Михайловичем, безмолвно сидевшим на тахте, из соседней комнаты неслышно вошла его жена, Надежда Ивановна.

— Собиратель, — с теплотой в голосе обратилась она к Листопадову, — зови гостя и иди сам есть свежий фасолевый суп…

— А что же, в самом деле, пошли супу поедим, — забеспокоился Александр Михайлович.

Помнится, что ели мы этот военный суп в чуть торжественном молчании, при свете жестяного каганца. Когда в тарелках осталось только воспоминание о супе, Александр Михайлович тихо засмеялся, легонько дернул меня за рукав и спросил:

— Ну, а помнишь песню «Девица — заря утрення»?

Я знал наизусть этот нежный, чистый, остроумный диалог девицы с удалым молодцем и прочитал ему:

— Помнишь, помнишь, — остановил меня просиявший Листопадов.