И среди этих стихов, которые могут показаться бессмысленной лирикой, есть простые, но глубокие песни, которые действительно могли бы украсить литургию и тронуть сердца верующих даже сегодня, если бы церковь не объявила Кульмана еретиком:

Другие поэты слагают стихи о жизни, но Кульман жил только для того, чтобы своей поэзией славить Бога. Все, что с ним происходило, каким бы ужасным это ни было, приобретало для него смысл только как повод для создания «торжества». В этом замкнутом круге даже самое страшное и мрачное, став частью стихотворения, обретало свою ценность и значимость. При таком подходе мир как будто перестает быть расколотым или противоречивым, ведь восхваляется даже мольба, даже страдание. Возможно, и в моей жизни тяжелые дни нужны для того, чтобы я смогла глубже почувствовать страдания тех, о ком пишу?

Возможно, стоило бы завидовать тому, кто способен оставаться в гармонии, несмотря на все происходящее в мире, но в таком случае он бы уже мало что замечал. Ограниченность Кульмана становится особенно заметной на фоне Андреаса Грифиуса, другого религиозного немецкого поэта эпохи барокко, который писал о реальных войнах, чуме и несправедливостях. Настоящая ценность поэзии – не только для мистиков – заключается в том, чтобы, выйти за пределы себя и обратить внимание на внешний мир. Не быть переполненным собой или, грубо говоря, опьяненным собой, а стать пустым. Только тогда отдельная личность может стать зеркалом. «Даже самый великий гений не продвинется далеко, если будет черпать вдохновение исключительно из собственного внутреннего мира, – отмечал Гете. И добавлял: – А что хорошее есть в нас, если не способность и стремление привлекать к себе средства внешнего мира?» Вместо того чтобы выходить за пределы себя, Кульман настолько сосредоточился на собственной персоне, что, наоборот, мир становится для него зеркалом, точнее, экраном для проекции его внутренних образов. Он как будто сражается с ветряными мельницами. И как человек, считающий, что за ним стоят целые армии, строит грандиозные военные планы с почти стратегическими целями.

Совершенно реальным был допрос, который ему устроили в Москве. Кульман попадает в каждую ловушку, расставленную обвинителями, чтобы уличить его в ереси, и смело повторяет, что Бог открыл ему истину, что ему являлись ангелы и что он должен был объявить новое вероучение и пришествие десяти израильских колен. Только один раз он отказывается дать ответ, который от него требовали, – когда его спрашивают о заказчиках; даже под пытками он настаивает, что действует исключительно по божественному вдохновению и никто не нанимал его для подстрекательства народа. Возможно, стоит завидовать тому, что он до последнего оставался в гармонии с собой, даже в огне. Не отрекаясь и не жалуясь, Квиринус Кульман до последнего вздоха оставался верен своей правде. Из всех немецких поэтов он единственный, кто умер на костре. В моей другой стране поэтов вешают и сегодня.