Конечно, сейчас я нахожусь в состоянии крайнего напряжения. Мое сердце разрывается от страха, от сострадания, от ужасающих образов толпы беспомощных людей, которая, должно быть, окружала моего сына, от сирен, машин скорой помощи, запыхавшихся санитаров в коридорах университетской клиники, чьи сердца, как и мое, разрываются от боли. Паника, преследовавшая меня днем и ночью в реанимации, никогда меня не отпустит, и никакие якоря здесь не помогут. Но рассказывать об этом всерьез или использовать в своих текстах я, вероятно, никогда не смогу.

Возможно, мне придется признать, что с самого начала я выбрала неверный путь, чтобы продвинуться в литературе. К сожалению, я, скорее всего, принадлежу к тому типу людей, как Петер Альтенберг, который растрачивал свою жизненную энергию впустую. Надаш утверждает, что «невозможно научиться писать, если просто начать писать». Автор должен подчинить свой повседневный распорядок этой единственной цели задолго до того, как будет написано первое предложение. В таком случае семья становится ненужной, потому что ее влияние неизбежно вызывает у тебя учащенное дыхание. В сущности, даже настоящая любовь становится помехой. Я сейчас радуюсь, если у меня есть хотя бы один час в день, и тогда я хватаюсь за первую попавшуюся мысль, лишь бы это не были уставшие глаза моего сына. До размышлений я дохожу, если вообще дохожу, только во время пробежки, но даже тогда часто лает собака.

Например, вчера вечером, посреди пробежки, я вдруг задумалась: быть может, мой долг – несмотря на книги и все остальное, участвовать в общественной жизни? Ну, когда мой сын снова сможет бегать, смеяться и спать, как прежде. Быть может, стоит заняться чем-то в театральной сфере или попробовать себя в роли депутата парламента, потому что простого наблюдения уже недостаточно.

Недавно я читала у Петера Надаша, что за свою жизнь он трижды становился свидетелем политической регрессии и видел, как лучшие умы трех поколений покидали страну. Теперь, когда ему почти восемьдесят лет, он, вероятно, станет свидетелем четвертой регрессии, где одни будут танцевать, а другие – корчить гримасы. «Регрессивное мышление характеризуется крайним упрощением: оно не учитывает все причины и следствия в их совокупности, а фиксируется на одной-единственной причине, игнорируя всю систему условий».

Возможно, самое худшее в регрессивном мышлении заключается в том, что даже те, кто пытается ему противостоять, почти автоматически начинают регрессировать сами, если только не осознают необходимости активного сопротивления. А может, все наоборот: регрессия других является следствием нашей собственной неспособности мыслить дифференцированно. «В режиме выживания, в героической роли сопротивляющегося, человек часто ограничен теми же самыми шаблонами, что и угнетатель или тот, кто противостоит угнетению. Он перестает мыслить абстрактно, утрачивает способность различать, то есть исключать или объявлять кого-то своим, даже среди нас, тех, кто противостоит несправедливости, изоляции и массовому животноводству».