– Не сам попкорн, – говорю я, будто это что-то меняет, – скорее всего, ты укусил камешек, повредил зуб или десну, а потом во время визита к стоматологу стрептококки проникли через поврежденные ткани.

Стрептококки. Звучит как название какого-нибудь кочевого народа.

– Еще хуже, – отвечает сын, – как я теперь к стоматологу пойду? Почему со мной не произошло ничего более значительного, если уж на то пошло? Например, несчастный случай во время сафари или поездки на велосипедах. Вот меня сбивает огромный внедорожник – убийца климата, и его наказывают. Или он раскаивается и раздает все свое имущество. Вот это была бы история! Или я спасаю ребенка в Рейне и сам погибаю – что-то в этом духе.

– Тогда тебе повезло, – говорю я сухо, как мы иногда разговариваем, когда пародируем братьев Блюз, героев его любимого фильма. – У тебя все еще есть шанс на достойную смерть, брат.

Сын протягивает руку:

– Дай пять, сестра.

339

На 161-й странице Анатолий Приставкин снова говорит «мы». Ночью дети покидают клуб своей колонии после взрыва, от которого стены содрогнулись, а штукатурка посыпалась с потолка. В темноте они машинально пригибаются или бросаются на пол, услышав снаружи стук копыт, ржание лошадей и гортанные крики. Наконец наступает тишина – тяжелая, гнетущая тишина, и через некоторое время приходит в себя директор. Он приказывает выходить по одному, и сам идет впереди, выставив перед собой портфель, как щит. О партизанах раньше не говорили, никто не упоминал, что в Чечне они есть, но дети уже слышали о бандитах, которые бродят снаружи. Несмотря на это, они оставались наивными и беззаботными, впервые в жизни сытыми и не думали об опасностях. Даже бандиты казались им игрой, приключением. Война приучила их бороться за свое существование, но вовсе не приучила их к ожиданию смерти, и потому страх перед смертью они познают только сейчас.

«Но ведь это слова, – добавляет Приставкин. – Слова, написанные через сорок лет после тех осенних событий сорок четвертого года. Возможно ли извлечь из себя, сидя в удобной московской квартире, то ощущение беспросветного ужаса, который был тем сильней, чем больше нас было! Он умножился будто на страх каждого из нас, мы были вместе, но страх-то был у каждого свой, личный! Берущий за горло!

Я только запомнил, – и эта память кожи, самое реальное, что может быть, – как подгибались от страха ноги, но не могли не идти, не бежать, ибо в этом беге чудилось нам спасение».

Вместо того чтобы организованно следовать за директором, дети предпочли бы просто сбежать, исчезнуть, но только все вместе – никто не осмелился бы сделать это в одиночку. И конечно, они были «на грани крика»! Они молчали, но если бы кто-то из них вдруг закричал, завыл, как воет оцепленный флажками волк, то завыли бы и закричали все, и тогда они могли бы уж точно сойти с ума… Теперь, спустя сорок лет, вспоминая ту ночь, когда они шли во враждебный и неизвестный мир, Приставкин осознает этот первобытный, животный порыв к жизни, который появляется до того, как начинается сознание. «Мы хотели жить, животом, грудью, ногами, руками… Не всем из нас повезло».