* * *

Как Пентесилея рассказывает о губительной силе любви, когда ее становится слишком много – она поглощает возлюбленного, – так Медея показывает, до какой жестокости может довести преданная любовь: чтобы причинить неверному возлюбленному невыносимую боль, она убивает их общих детей. «Меня назвали злой, но я злой не была. Однако чувствую, что могу стать». Если перенести эту трагедию в обычную жизнь, то можно заметить, что в каждой третьей разводящейся паре один из родителей перенаправляет свой гнев на тех, кого оба любили больше всего, – на детей и ненависть оказывается сильнее любви. Я закрываю глаза, когда это происходит на сцене.

* * *

В кафетерии случайно оказываюсь рядом с директором театра, по образованию пианистом. Он понял, что не сможет соревноваться с китайскими и корейскими музыкантами, поэтому выбрал культурный менеджмент, чтобы не закончить учителем фортепиано. Одна из причин, по которой он решил работать в кёльнском театре, – это имеющийся здесь рояль «Стейнвей», на котором он может играть практически в любое время. Он с большим энтузиазмом рассказывает об исполнениях, которые кажутся ему недосягаемыми, особенно о первом концерте Рихтера в «Карнеги-холле», который он считает вершиной искусства. Мои слова о том, что для меня вершина искусства – это идеальное владение инструментом, в частности фортепиано, для которого, по моему мнению, написаны самые сложные произведения западной музыки, удивляют его и вместе с тем льстят.

– Но ведь сама ты пишешь книги, – говорит он.

– Да, но только потому, что не музыкальна, – отвечаю я. – Играть Баха или Шуберта с мастерством – вот мое представление о рае. Ты всего лишь проводник, но при этом остаешься самим собой: священно-отрезвленным. Это больше, чем любой экстаз, потому что глубже и осознаннее, охватывает и тело, и разум. Ты творец и творение в одном лице, любящий и возлюбленный, хозяин и слуга. Не называй это гармонией, красотой или изяществом – назови это откровением, порядком, который нигде в нашем повседневном мире не проявляется так ясно.

– Откровением?

– Да, конечно. Разве Бетховен и Моцарт отличаются от Моисея? Бог говорит не только словами, но и через музыку. Бетховен, Шуберт, Моцарт, Бах – все они немецкие пророки.

– Я никогда так не думал, – отвечает директор, который из уважения к музыке не сделал ее своей профессией.

* * *

Вернувшись домой, я читаю в интернете новость о том, что из жизни ушел Вильгельм Генацино. Уместно ли надеяться, что смерть стала для него облегчением? Это означало бы, что с тех пор, как я видела его на книжной ярмарке – дрожащего, худого и внезапно постаревшего, – его состояние ухудшилось. Просить у Бога об освобождении – значит одновременно возлагать на Него вину.