– О, скоро Рождество, – говорит он с улыбкой.

– Где ты будешь на Рождество? – спрашиваю я.

– Думаю, в какой-нибудь темной комнате.

Звучит как идеальная заключительная фраза, сразу понимаю я. Сказал ли он это нарочно? Он ведь старается сделать свои фотографии более правдоподобными, чем реальность: Даниэль Шварц проведет Святой вечер в какой-нибудь темной комнате.

348

Пересаживаясь в Мангейме, я забываю блок питания от ноутбука в поезде и оказываюсь столь же беспомощной, как на Мир Самире. Оставшееся до закрытия кладбища время я проведу в поисках «МедиаМаркет», ведь в «Сатурн» я по-прежнему не захожу. Совсем не таким я представляла себе визит к Оффенбаху, да и весь прошедший год.

* * *

С букетом роз в одной руке и чемоданом, который не катится по снегу, в другой я уже час блуждаю по пустому заснеженному кладбищу. Я была уверена, что помню все повороты этого тяжелого пути, ведь всего несколько недель назад мы шли за гробом Оффенбаха. В конце концов я звоню его дочери, возвращая ее, как бы она ни была занята, в траур (хотя траур всегда рядом, независимо от того, чем ты занят). Напрасно: даже с номером участка, который она присылает мне в СМС («Мысленно я с вами!»), я не могу найти дорогу. Почти отчаявшись, я обращаюсь к двум садовникам, расчищающим снег. Один из них берет мой чемодан и несет до перекрестка, откуда, как он говорит, найти номер участка будет легко. Эмили Дикинсон знала дорогу.

Следуя указаниям садовника – прямо до площади, потом правее, третий поворот, – я вспоминаю один случай на сороковой годовщине смерти тети в Тегеране, которым я не делилась, быть может, из-за смущения. Родственники срывали с цветов лепестки и рассыпали по могиле. Я спросила, зачем они это делают, и кузина ответила: чтобы не украли. Ах, вздыхаю я мысленно, как же, на здешнем кладбище заботливые садовники (в Кёльне тоже), а там… до какой низости может довести людей лживое, коррумпированное, аморальное государство, где даже в больницах сложно найти порядочную сиделку, которая действительно заботится о больном, когда остается с ним наедине. Потом я вспоминаю знаменитое иранское гостеприимство и семейное тепло. Быть может, одно – обратная сторона другого: чем жестче мир снаружи, тем теплее и заботливее люди внутри своей семьи. Государство намеренно разрушает общество, насаждая эгоизм и пренебрежение к общему благу, защищая перед законом только своих, запрещая гражданские объединения, подрывая доверие к правилам и честности, поощряя глупость и карая ум. Я, замерзшая, с окоченевшей рукой и в промокших туфлях, все еще не нахожу нужного номера. Зато читаю странные надписи на камнях: о том, что Бог говорит «аминь» – с каких это пор Он произносит «аминь»? – или что «любимая мама навсегда останется в наших сердцах», при том, что за два года после смерти могила уже заросла.