Зио Джи – имя, которое прижилось с тех пор, как сын был маленьким и не выговаривал четыре слога в имени Эудженио, одолев лишь второй.

– Твой дядя умен, но ничего не смыслит в живописи, – отвечает Микель. – Идеальный белый состоит из помола и чистоты.

Он бросает взгляд на меня, на сына, понижает голос.

– Твой дядя – хороший родитель.

Он снова смотрит на меня. Потирает мозоль на перепонке возле большого пальца.

– Когда этот мрак закончится, привезите мальчика в Рим позировать для меня. У меня найдется бледно-карий, чтобы передать необычный цвет его глаз.

Микель все еще смотрит мне в глаза. И я не осмеливаюсь отвести взгляд.

Даже если бы я хотела заговорить, то не смогла бы. Ведь у обоих, Лючио и Эудженио, необычный цвет глаз, и я понимаю, на что намекает Микель.

Ему известна тайна, о которой я не рассказала сыну.

Он глубоко вздыхает и проводит рукой сквозь жирные волосы.

– Я злоупотребляю вашим гостеприимством.

– Вы сын Флоренции! Вам всегда рады, – говорю я, расцеловывая его в обе щеки.

Он беспокойно шаркает ногами.

– Микель, вы боитесь? Войны?

– Я человек домашний с молотком и резцом, – отвечает он с необычным спокойствием. – Не скажу, что разрушение полностью порочно.

Он вытаскивает из-под ногтя большого пальца осколок белого камня.

– Война раскрывает глаза, – говорит он. – Я этого не приветствую и не одобряю. Но из того, что выливается, надо сделать что-то новое.

В Сан-Микеле-алле-Тромбе Лючио преклоняет колени рядом со мной, вертя в руке черный стеклянный сосуд. Меняющиеся тень и свет превращают пылинки в ангелов. Яркая полоска солнечного света пробивается сквозь молочно-алебастровое стекло на северной стене нефа.

Потом что-то другое. Движение в картине. Как будто Элишева на мгновение повернулась ко мне. Но нет. Она там, как всегда, ее глаза смотрят на Марьям. Но я кое-что увидела. Мерцание. Трепет. Мотылек в пыльных складках плаща? Или, может быть, ей, как и всей Флоренции, война принесла усталость. Чувства, затуманенные взрывами, только дремлют, не спят. Мысли всегда туманны.