Был еще расчет на то, что возвратившийся в конце октября из-под Москвы гетман Станислав Жолкевский сможет повторить в смоленской ставке короля свои летние успехи. Однако его приезд под Смоленск лишь еще наглядней показал, что действуя в одиночку под Москвою, он не учел того, что достигнутый им компромисс оказался не тем результатом, на который рассчитывал король Сигизмунд III. Королевские советники и русские сторонники короля Сигизмунда III в Москве убеждали его оставить Смоленск, который и так будет в его руках, и скорее выступить в поход к столице, сделав вид что готовится калужская кампания. Но королю нужна была победа в своей маленькой войне, и его упрямство пересилило все доводы советников, обосновывавших более заманчивую перспективу. Когда был возобновлен штурм Смоленска (окончившийся, впрочем, неудачей) стало ясно, что посольство завершило свою миссию. Кто-то из членов великого посольства, пользуясь случаем, искал все это время королевских милостей и подтверждения прав на земельные владения (свои и чужие)[561]. Другие, наоборот, бежали из-под Смоленска, быстро поняв к чему идет дело. А руководители московского посольства с этого времени, фактически, оказались пленниками короля Сигизмунда III.

21 ноября 1610 года, король Речи Посполитой напрямую, без посредничества послов, обратился к Боярской думе. Он продолжал «манить» ее походом против «вора»: «а нам видит се спотреба первей вора калужского знесть и згладить и людей его… развести, покарать и выгнать»[562]. Свое продолжавшееся стояние под Смоленском он объяснял тем, что и в Смоленске много сторонников «вора», с которыми, якобы, ссылался воевода Михаил Борисович Шеин. Возник и новый мотив возмещения расходов королевской кампании! В итоге, к концу декабря 1610 декабря король Сигизмунд III добился-таки того, что Боярской думой было принято решение о подчинении Смоленска требованиям короля. Только и Дума уже была не та, и послы отказывались выполнять ее решения, и все опасности, связанные с приходом польско-литовских правителей в Москву, уже стали очевидными.

«Кривые» Смутного времени

«Кривые» Смутного времени

По Смоленской дороге в августе — сентябре 1610 года приехали в столицу многие из тех, кого история выберет в «кривые» Смутного времени, пользуясь не очень изящным, но прямодушным определением жившего в XIX веке историка Ивана Егоровича Забелина[563]. «Милостивый пане, пане, а пане мой милостивый…», — частил характерной скороговоркой льстеца Федор Андронов, обращаясь к находившемуся под Смоленском литовскому канцлеру Льву Сапеге, ставшему главным экспертом по московским делам. Едва появившись в столице, бывший дьяк «Тушинского вора», уже сносно могущий объясняться по-польски, быстро сориентировался и прибрал к рукам ни больше, ни меньше, как всю государственную казну. За какие заслуги получил пост казначея этот доверенный человек канцлера Льва Сапеги, становится видно из их переписки. Федор Андронов был лучшим информатором, к тому же умел провести тонкую интригу. Он действовал в Москве, имея в виду прежде всего тайную подоплеку королевских интересов. Со времен царя Бориса Годунова новый казначей Федор Андронов служил в московских гостях. Андронову бояре не могли простить, что «отец его в Погорелом городище торговал лаптями» (звучит как пословица, хотя принимать надо за достоверный факт). Однако купец и дьяк Федор Андронов слишком хорошо понимал открывшиеся ему возможности обогащения, чтобы обращать внимание на боярскую спесь. Он сам теперь распоряжался судьбами бояр, когда писал канцлеру Льву Сапеге о том, кто как себя ведет в Москве: «некоторые было с столицою мыслили ся вору поддата, а другие сами хотели быть паны, и мало их, кто бы бунтовщиком не был». Договор, заключенный с гетманом Жолкевским он уже в сентябре 1610 года понимал как временное потакание «их штукам» (хитростям), иначе бы пришлось «доставать» Москву «саблею и огнем». «Мы, слуги его королевской милости», — как писал Федор Андронов канцлеру Льву Сапеге, — собирались держаться в столице до прихода короля, опираясь на присутствие под городом десятков польских гусарских рот и стрелецкое войско в Москве. Тогда уже можно было не вспоминать про договор, заключенный «по их воле» (кстати; очень характерная оценка в устах Федора Андронова для понимания характера августовского документа).