Действительно, Александр Госевский, в соответствии с королевскими распоряжениями Боярской думе, узурпировал право участвовать в решении разных дел, сначала вместе с боярами, а потом единолично, как настоящий царь. Даже выбор им для постоя бывшего двора Бориса Годунова в Кремле тоже был весьма символичным. Не случайно в Москве его стали звать «староста московский» и для доклада о разных делах «ходили» в Кремле «в верх», как обычно обозначались царские покои. Конечно, недовольных таким вторжением в управление Московским государством в Боярской думе было немалое, тем более, что стрелецкая охрана тоже была переподчинена Александру Госевскому. Однажды такое недовольство прорвалось в открытое выступление на заседании Боярской думы боярина князя Андрея Васильевича Голицына. Король Сигизмунд III 25 октября 1610 года совершил непростительный промах, дав окольничество Ивану Никитичу Ржевскому. В Тушино этот представитель рязанского дворянства был боярином, король «понизил» его в чине, но все равно такое небывалое нарушение местнической иерархии вызвало отпор в Думе. Свидетельство о выступлении боярина князя Андрея Васильевича Голицына оставил участник заседания Боярской думы ротмистр Николай Мархоцкий (тоже симптом своего времени). Он видел, как Иван Ржевский, подобно многим другим искателям чинов и должностей, приехал с королевским листом на окольничество. Но на этот раз даже непротивившийся союзу с Речью Посполитой князь Андрей Голицын, «человек твердый духом и видной наружности» обратился к Александру Госевскому с протестом: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются, будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим»[564]. Так уже начинало зреть восстание против порядка, противоречившего августовскому договору с гетманом Жолкевским; но полностью соответствовавшего целям короля Сигизмунда III в Московском государстве.

Другой боярин, Михаил Салтыков, тоже прекрасно понимал, что в Москве творится что-то неладное, и таким образом вряд ли кого-то удастся привлечь «на королевскую сторону». У Михаила Салтыкова была своя философия русской жизни, он пережил многое, начиная с царствования Ивана Грозного, и щедро делился своим опытом с канцлером Львом Сапегой. «А мне Лев Иванович, московские обычаи староведомы», — писал боярин Салтыков, последовательно перечисляя всех правителей и давая самое точное из всех своих современников определение тирании Ивана Грозного. «Государь наш царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии на Москве природной был, и тот присвоя людей и овладев ими, чинил по своей воле». После этого были «милость» царя Федора Ивановича, «ласка и истинное правительство» были у Бориса Годунова, но потом, «как кривду учинил, и от него все люди отложилися». Подходя к характеристике недавнего царствования Шуйского, боярин Михаил Салтыков, уже не сдерживаясь, дает волю чувствам, обвиняя приближенных им временщиков. Тем более, что порядки, установившиеся в Москве при Госевском, были отнюдь не лучше, а в чем-то с назначением в казначеи «торгового мужика» и потомка торговца лаптями даже и хуже: «при Шуйском, за неправду, и за такие же временники за Измайловы, да за такого ж мужика, что за Федора, за Михалка Смывалова посямест льется кровь. А ныне по таким думцам и правителем не быть к Москве ни одному городу, только не будет уйму таким правителем». Боярин Михаил Салтыков сходился в этом и с князем Андреем Голицыным и со многими другими людьми, недовольными присутствием на самом верху Федора Андронова. «Что такому знать правительство», — возмущается Салтыков и яркими красками обрисовывает то, как быстро успел Федор Андронов разменять доверие канцлера Льва Сапеги на банальное казнокрадство: «А казна, государь, многая в недоборе стала, потому что за многих Федор Ондронов вступается, и спущает, для посулов, с правежу; а иных не своего приказу насилством под суд к себе емлет, и сам государевых денег в казну не платит. А на нем, государь, государевых денег за Сибирскую рухлядь, по цене, что он взял из казны, две тысячи четыреста восмь рублев».