Все бы ничего, но к самому боярину Михаилу Глебовичу Салтыкову и его сыну Ивану Михайловичу тоже имелся счет, как к Федору Андронову, за «сибирскую рухлядь», то есть за пушнину, бывшую в Московском государстве самым главным экономическим ресурсом. Со времен Бориса Годунова, чтобы понять кто правит страной, надо было узнать, кто владеет Вагой. После воцарения Бориса Годунова эти богатейшие Поморские черносошные земли побывали за Дмитрием Годуновым, а при царе Василии Шуйском — за князем Дмитрием Ивановичем Шуйским и князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским. Поэтому в следующих письмах боярину Салтыкову приходится уже оправдываться перед канцлером Львом Сапегой за то, как он сам использовал расположение к нему короля, канцлера и сенаторов Речи Посполитой. Оправдания боярина Салтыкова, что он следовал заведенному порядку управления в раздаче поместий и сборе хлебных запасов («а делал, государь, я государьские дела, говоря со всеми бояры, со князь Федором Ивановичем Мстиславским с товарищи»), были мало интересны «королевской стороне». Салтыкову надо было объяснить, почему полученные им с сыном Вага, Чаронда, Тотьма и Решма давали «в добрую пору» до 60 000 дохода, а теперь, по собственному признанию боярина, сборы с них не доходили и до 3000 рублей. Но боярин Михаил Салтыков, похоже, считал полученные земли справедливой компенсацией его услуг королю, намекая, что успел накопить спорные деньги до того момента, как поступил на службу к Сигизмунду III. Не зря ведь они с сыном «горло свое везде тратили, чая себе милости». Более того, «поручение» Московского и Новгородского государств королю и королевичу боярин Михаил Салтыков «скромно» объяснял «государским счастьем, и вашим сенаторским промыслом, и нашими службишками». Канцлер Лев Сапега всерьез опасался, после получения доносов из Москвы, что деятельность Салтыкова приведет к «великой смуте и кручине» и настроит людей против Боярской думы. Однако один из ее членов легко успокаивал канцлера с помощью уже многократно проверенного наблюдения: «И то, государь Лев Иванович, дело неболшое да и сыскное. На Москве и не за то смута не будет». Кроме того, причина «недружбы» по объяснению Михаила Салтыкова, крылась еще и в том, чтобы скомпрометировать действия короля Сигизмунда III и его сенаторов в Москве, «чтоб видев то, люди ставили королевскую милость и ваше сенаторское слово пременно, а не постоятелно»[565].

Для полноты открывающейся картины московского управления после заключения договора о призвании королевича Владислава можно упомянуть и о самом канцлере Льве Сапеге, который тоже неожиданно показал себя ценителем сибирской пушнины. На переговорах с послами Речи Посполитой в 1615 году русская сторона вспоминала об этом времени: «Хто даст Лву пару соболей, тот дьяк думный, а хто сорок — тот боярин и окольничий». То, что канцлер любил принимать меховые подарки, подтверждает комичный казус с печатником Иваном Грамотиным, от имени которого канцлер получил «худой упоминок, рысь».