Заплакал Барнабас, но вскоре затих. Я оглянулась и увидела, что Мэри О’Рахилли качает его на руках, шепча колыбельную.

Сестру Люк я встретила удивленным взглядом, потому что не понимала, что ее привело сюда так рано. Но за квадратом окна уже сгустилась тьма, а мои часы непостижимым образом показывали девять.

Мэри О’Рахилли все еще держала Барнабаса на руках.

Монахиня вздохнула.

– Я слышала про бедняжку Суини. Какой ужас. Вот уж воистину: мы не знаем день и час…

Во мне клокотала ярость.

Ночная сиделка повесила пелерину на крючок, поправила головное покрывало и маску, надела фартук.

– Смотрю, этот уродец цепляется за жизнь…

Она взяла Барнабаса у Мэри О’Рахилли и уложила в колыбель, словно хотела навести порядок.

Тут я наконец собралась с силами и встала. Сделала шаг, другой. Поглядела на бутончик раздвоенной верхней губы Барнабаса. И мне пришло в голову, что это печать судьбы, знак, выделяющий этого младенца среди прочих.

– В нем нет ничего уродливого, – сказала я.

Брови сестры Люк скептически взлетели над маской.

У меня в голове вдруг созрела дикая идея. «А что если Тим…» – подумала я. Нет, это было бы нечестно по отношению к брату. У меня не было на это никакого права.

Но я продолжала мысленно себя переубеждать.

– Я ухожу домой, – сообщила я монахине.

Она небрежно кивнула. Она решила, что я имела в виду: спать.

Но я прояснила свою мысль:

– Я беру очередной отпуск.

– О нет, сестра Пауэр, полагаю, мы все здесь пока еще очень нужны.

Я сняла фартук и бросила его в корзину с грязным бельем.