Самойленко и в этом случае реагирует импульсивно. Не приводя никаких аргументов в защиту своей готовности помочь, он лишь восклицает: «А по-моему, мы обязаны помогать нашим ближним! ‹…› – Он так страдает!»[1269] Доктор «олицетворяет» здесь дарвиновское положение о человеке как о «животном, наделенном моралью»[1270], чей социальный инстинкт участия (sympathy) развит до такой степени, что простирается на «‹…› людей всех рас, на слабоумных (imbecile), убогих (maimed) и других бесполезных (useless) членов общества ‹…›»[1271]. При этом импульсивная позиция Самойленко воплощает скорее инстинктивный аспект сочувствия, который с точки зрения дарвиновской эволюционной теории выступает в качестве первичного нравственного чувства, у человека проявляющегося осознанно[1272]. Инстинктивная суть этого сострадания выражается еще и в том, что оно вызвано тем впечатлением «слабого, беззащитного ребенка», которое Лаевский не раз производил на доктора[1273].

В повести есть момент примечательного смешения двух этих дарвиновских голосов. В главе XVI, заново объясняя свои евгенические взгляды в разговоре с дьяконом, фон Корен «цитирует» мысленный эксперимент Дарвина, основанный на известной аналогии между людьми и пчелами. Однако смысл, вложенный в указанный пример английским ученым, меняется при этом на противоположный, так что дарвиновский аргумент в пользу «участия» как основы нравственного чувства приобретает в трактовке фон Корена антигуманистическую, протоевгеническую окраску. В начале четвертой главы «Происхождения человека» Дарвин пишет, что «нравственное чувство» (moral sense) может по-разному проявляться у разных социальных животных, поскольку если бы какое-нибудь из них достигло таких же интеллектуальных способностей, что и человек, то сформировавшееся у этого животного нравственное чувство отличалось бы от человеческого. Для большей наглядности Дарвин приводит обратный пример, представляя, каким было бы нравственное чувство человека, если бы он развивался в таких же условиях, как пчелы:

Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчелам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, – и никто не подумал бы протестовать против этого[1274].

Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчелам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, – и никто не подумал бы протестовать против этого[1274].