«Раздавались и отдельные голоса, что парламент имеет право сам заключить мир; но это было всеми отвергнуто»[724].

Обещания эрцгерцога, изложенные Ильескасом (и затем зафиксированные в записке за его подписью)[725] были необычны до неправдоподобия.

Дон Хосе сообщил, что хотя на границе уже собраны до 20 тыс. испанских солдат, они обещают, «что ничего не предпримут ни против земель христианнейшего короля, ни против его пограничных крепостей», что все эти войска предлагаются в распоряжение Парижского парламента, который может даже подчинить их французским офицерам или принять другие меры предосторожности, «которые могли бы устранить всякие подозрения, что названные войска могут действовать иначе как для службы парламенту и в соответствии с его добрыми намерениями». Что в этом удивительном документе действительно исходило от эрцгерцога и что было присочинено в штабе Конти, лишь бы сорвать начавшееся движение к мирным переговорам? Во всяком случае, эта попытка оказалась безуспешной, парламент ограничился тем, что решил сообщить содержание записки Ильескаса королеве — еще один повод для почтительного визита в Сен-Жермен.

Из-за военной обстановки новости из Лондона шли долго. Десять дней понадобилось, чтобы в Париже и в Сен-Жермене узнали о казни короля Карла I, состоявшейся 9 февраля (30 января ст. ст.). Общей реакцией было возмущение. И парламент, и сен-жерменский двор отправили депутации соболезнования к проживавшей тогда в Лувре овдовевшей королеве Генриетте-Марии. Для парижских памфлетистов появился еще один удобный повод клеймить Мазарини: вместо того чтобы спасать от расправы законного монарха, зятя Генриха IV, он развязал войну с собственным народом.

Историки школы Б.Ф. Поршнева были склонны подчеркивать «тонизирующее» влияние Английской революции на Фронду. Как мы видели, для этого нет никаких оснований: события во Франции развивались по собственной логике.

Возможны ли были, в принципе, симпатии парижских парламентариев к их лондонским «тезкам», в чем их так любил бездоказательно обвинять Мазарини? Не могло ли возникнуть между ними некое чувство солидарности, общего дела? Конечно, проще всего было бы напомнить, что Парижский парламент не мог претендовать на звание народного представительства, что это была олигархическая коллегия судейской элиты. Но этот аргумент был бы слишком прост: французские верховные суды именно и считали себя выполняющими важнейшую функцию представительных собраний — охрану законности, осуществление верноподданного и почтительного, но все же контроля за действиями министров, дабы законосообразная монархия не превращалась в деспотию; благодаря своим юридическим познаниям судьи считали себя даже более пригодными к этой роли, чем депутаты сословий. Можно даже поставить вопрос, в какой мере диктатура Ришелье, совпавшая по времени с периодом беспарламентского правления Карла I, повлияла на складывание «революционной ситуации» в Англии. Кардинал, действительно, показал, до каких пределов может дойти монархический деспотизм даже в западноевропейском государстве — урок для подданных английского зятя его государя, любящего мужа королевы-католички. И если общий вектор деятельности обоих парламентов был одинаковым — борьба против деспотических тенденций монархического правления — то, естественно, у отдельных парижских парламентариев могли возникнуть симпатии к их лондонским «коллегам»; но это никак не влияло на отношение парламента в целом.