Николетт огляделась, словно что-то было не так с этим сквером.

– У моей подружки есть глобус! – сказала она.

– Не волнуйся, лапочка, – сказала Сесилия. – С Фионой все будет хорошо.

Это прозвучало вполне убедительно для Николетт, и она побежала играть дальше, громко мяукая. Сесилия положила руку Фионе на спину.

– Я не пустила его маму, – сказала Фиона.

Это было то, в чем она не позволила себе сознаться Джулиану в студии Ричарда накануне, то, о чем она не позволяла себе думать, когда узнала, что Клэр родила без нее, то, что зудело едва ощутимо под каждой ее мыслью о Клэр с тех пор, как она пропала, и до этого тоже. Только один раз она упомянула об этом психотерапевту, так изменив обстоятельства, приглушив тона, что Елена почти не придала этому значения.

– Я не понимаю.

– Маму Йеля.

– Окей. Йеля? Что ты сделала?

– Я не пустила… в самом конце. Я была там, а тебе нужно было в Калифорнию.

– Да. Фиона, ты не можешь…

– Нет, слушай. Тебе нужно было в Калифорнию, ты не виновата, а я была беременна Клэр.

– Я знаю.

– Ты не знаешь. Окей, у меня была эта доверенность. А у него в то время… вся эта дичь с легкими творилась.

– Это был кошмар, – сказала Сесилия, скорее подтверждая воспоминания Фионы, чем свои собственные. – Я помню, он с трудом мог два слова связать. И этот неразборчивый почерк. Я поражалась ему; у него всегда был такой аккуратный почерк. И он писал эти записки, а я не могла…

– Были и хорошие дни, – Фионе не хотелось перебивать Сесилию, но ей нужно было немедленно выговориться, уж если она решилась. – В самом конце – наверно, ты тогда уехала – лечение вроде даже стало помогать его легким, и он смог говорить, правда, он стал говорить. Но потом отказали почки, из-за всех препаратов, которые они перекачивали, и стали собираться жидкости… я уже даже не помню, но потом у него сдало сердце. Он захлебывался. Я сказала это врачам, а они сказали, нет, это немного другое, но я же сама видела. Он захлебывался.

– Ты так прекрасно с этим справилась, – сказала Сесилия. – Я даже представить не могу, через что ты прошла, но это было правильное решение, не подключать его к ИВЛ. Он так хотел.

Николетт уже не каталась, а сидела и аккуратно складывала маленькие сухие листья. Фиона вздохнула так глубоко, как могла, и постаралась начать заново.

– Я считаю это как два целых года, – сказала она, – когда он действительно болел.

Первый раз у Йеля началась пневмония весной 1990-го, после того дурацкого перелома ребра на медицинской демонстрации. Ребро потом зажило, но не совсем; к тому же, у Йеля была астма, так что для него пневмония оказалась намного опаснее, чем для других. Случилось новое обострение, за ним еще, и Йель начал шутить, что его тело стало ночным клубом для бродячих инфекций и что он станет давать своим последним Т-клеткам имена «Кабсов».