Но Йель тем временем погрузился в глубокую кому, и Фионе пришлось принимать за него решения по телефону, пока акушерки смотрели на нее с тревогой. Она снова и снова посылала вниз Дэмиана с сообщениями для Йеля, хотя тот наверняка ничего не слышал, и когда он возвращался, она заставляла его рассказывать, как Йель выглядит.

«Из него столько трубок торчит, – говорил Дэмиан. – У него ненормальный цвет. Фиона, я не знаю. Я так устал. Я схожу снова, если нужно, но каждый раз мне там кажется, я сейчас отключусь».

Глория, старая знакомая Йеля, со своей подружкой тоже дежурили у него, но только по вечерам. Когда умер Нико, к нему хотело попасть столько людей, что они спорили между собой, соперничали за право опекать, утешать, скорбеть. А теперь не было никого. Йель заботился о Нико и о Терренсе, и даже о сраном Чарли, а для него никого не осталось, никого, и это ее убивало.

Клэр было тридцать шесть часов, и она не брала грудь, а Фиона, готовая к мукам деторождения, не могла поверить в запредельную боль, прошивавшую все ее тело, когда она пыталась повернуться на кровати, пыталась хоть как-то присесть. Она теряла сознание и слепо падала обратно. В пятиминутной лекции про кесарево сечение инструкторша ни словом не обмолвилась о боли, о полной беспомощности. Фиона смогла дойти до туалета, опираясь на руку медсестры, и едва не потеряла сознание. Она спросила, не могут ли ее отвезти в коляске в отделение СПИДа, и первая медсестра сказала, что спросит у врача, но так и не вернулась. Вторая медсестра сказала, что можно будет утром. Фиона могла бы настоять, но боль была невыносимой, а от лекарств у нее слипались глаза, так что она решила подождать до утра.

Той ночью Клэр оставили в палате новорожденных, и Фиона проспала допоздна. Проснувшись, она увидела доктора Ченга. Он поднялся к ней в палату рожениц. Когда она увидела выражение его лица, то исторгла такой первобытный крик, что к ней сбежался бы весь медперсонал, не будь это родильное отделение.

Доктор Ченг сказал, что это случилось сегодня на рассвете. С Йелем была Дэбби, старшая медсестра.

Но это ее не успокоило.

И если бы Фиона не прогнала его мать, он мог бы расслышать ее голос в тумане своей комы. Это могло бы принести ему покой на глубочайшем, детском уровне.

Николетт подошла к скамейке и стала открывать пакетик крекеров. Сесилия похлопала по скамейке, и девочка забралась и села, болтая ножками.

Фиона коснулась светлых волос, невообразимо нежных.

– Это была величайшая ошибка в моей жизни, Сесилия, – сказала она. – Думаю, я теперь расплачиваюсь за нее. Я отрезала от своей жизни свою мать и прогнала мать Йеля, и это все вернулось ко мне бумерангом, прямо в лицо.