А ведь могут быть (зачастую так и происходит в действительности) ситуации непредсказуемые, когда государство должно решать вопросы не по принципу: «что мне разрешает действующее законодательство», а «как следует решить возникшую проблему наименее затратным и наиболее эффективным способом», т.е. по принципу целесообразности. Все это подсказывает нам, что требование правового ограничения или самоограничения государства – как верховной власти – рамками действующего права есть принцип несостоятельный, нежизнеспособный.

Идея правовой несвязанности верховной власти явно проявляется в следующем примере. Жизнь всегда ставит новые задачи и раскрывает проблемы, не предусмотренные действующим законодательством. Правовые реформы, которые государство осуществляет с известной периодичностью, никогда не поспевают за требованиями дня: надобность в новом законе возникает только тогда, когда ясно определен круг проблем, требующих правового регулирования.

Как следствие, зачастую возникает коллизия между жизнью и законом. Причем верховная власть, соблюдая формальный принцип законности («Пусть рухнет мир, но восторжествует закон!»), поддерживает закон, а не требования жизни. Но в этот момент, до принятия нового закона, ее деятельность носит безнравственный характер, когда форма становится важнее человеческих судеб. По точному выражению Л.А. Тихомирова, в эти моменты «государства как бы не существует», т.е. преобладает нравственная неорганизованность и неправда[618].

Государство должно создавать правопорядок, а оно обеспокоено лишь формальным соблюдением уже отжившего правила, противоречащего жизни и справедливости. Именно верховная власть, свободная от формальных ограничений, руководствуясь правовым идеалом, должна сделать то, что велит ей совесть. Очевидно, что этой прерогативы она не может быть лишена.

Это очень хорошо понимал Б.Н. Чичерин (1828—1904), придерживавшийся твердых консервативнолиберальных убеждений. Именно он выдвинул учение о правовой несвязанности верховной власти, наделавшее много шума в свое время в либеральной среде. Оставаясь государственником самого высокого уровня (и как теоретик, и как практик), ученый пришел к выводу, что верховная власть должна быть юридически безответственной и юридически безграничной[619].

«Без сомнения, – писал он, – такая безграничная власть может быть употреблена во зло, все равно, будет ли она вверена одному лицу, нескольким или всем. Большинство может точно так же злоупотреблять своим правом, как и самодержавный монарх. Но против этого нет средства. Злоупотребления неизбежны везде, где есть люди, и какой бы ни был учрежден контроль, так как он вверяется людям, то открывается возможность злоупотреблений. Как бы ни громоздились власть над властью и контроль над контролем, все равно необходимо прийти, наконец, к власти, над которой нет суда, и это будет власть верховная»[620].