После 1852 года (в этом году умерли жена Екатерина Михайловна и Николай Васильевич Гоголь) жизнь и творчество Алексея Степановича приобретает иное качество – духовно-историческое. В одном из писем этой поры он признается: «Я много в душе переменился. Детство и молодость ушли. Жизнь для меня в труде, а прочее все как будто во сне»[514]. Детство и молодость здесь понятия не столько физиологического состояния человека, сколько его умственно-духовного и творческого возраста: «<…> к детству не может, да и не должен, возвращаться человек. Его стремление должно быть – придти “в меру возраста, в мужа совершенна”» (III, 355). Последние создания Хомякова (стихотворения, письма-статьи, посмертные слова) явятся результатом напряженной внутренней работы. За год до своей кончины в письме-наставлении к И. С. Аксакову он выскажется: «Нам нужно все идти вглубь» (VIII, 373). По-видимому, Алексей Степанович чувствовал, что наступает та часть жизненного пути, которая характеризовалась народным словом-образом «седя на санех», поэтому в творениях своих он стремился освободиться от «личного произвола» и создавать «истинно-христианские художества» (III, 354). В октябре 1852 года появилось стихотворение «Воскресение Лазаря»; по признанию самого поэта, оно явилось откликом на мистическое свидание с умершей женой, «встреча» эта состоялась во сне. Одно из наиболее биографических произведений Хомякова приобрело особый вид парафразы на тему Нового Завета и слов Иоанна Златоуста. Связь с последними наиболее ощутима в первой части стихотворения и в заключительных гимнических строках. Как и в духовных творениях, Хомяков воспевает силу Слова Божьего, сокрушившего «плен могилы». Ораторские формулы (а именно они определяют стиль введения), наверное, можно было бы изобретать и изобретать, чтобы в какой-то мере приблизиться к постижению события-предтечи онтологического факта Нового Завета: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет» (Ин. 11, 25), – но поэт даже здесь сдерживается. Воскресение Лазаря, эту умонепостигаемую метаморфозу, Хомяков проецирует на себя: «Молю, да слово силы грянет, / Да скажешь “встань” душе моей, / И мертвая из гроба встанет / И выйдет в свет твоих лучей!» (131). Следует обратить внимание на то, как Хомяков переключает регистры: событие вечной истории, мистерии он делает вполне личным. Осуществлено вроде бы незначительное изменение – Воскрешение Лазаря в Новом Завете и «Слово на воскрешение Лазарево у Иоанна Златоуста»; у Хомякова же акт победы жизни над смертью поименован как Воскресение Лазаря. Тем самым подчеркивается личностный момент: каждый способен обновить человеческое естество, спасти погибшего, а для этого необходимо «поспешить искренним и решительным покаянием возвратить сердцу чистоту, чистотою дар терпения»[515]. Если мертвый Лазарь «ожил и восстал» благодаря «Слову силы» Бога, то лирическому герою надо приложить много усилий, трудиться, страдать, молиться («молю, да слово силы грянет»), чтобы «ум, очищенный Чашею Христовою, соделался зрителем духовных видений: он начинает видеть всеобъемлющий, невидимый для плотских умов промысел Божий» (I, 548). Хомяков, подобно своим великим предшественникам (древнерусским книжникам) и современникам (писателям светским и духовным), намечает поэтический абрис своего жизненного пути, направление «внутренней работы духа», устремляет свой взор внутрь и делится открытиями и прозрениями, которые родились в сомнениях и борениях. Его младший единомышленник Ю. Ф. Самарин свидетельствует: «Он <…> не боялся <…> спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса, и выносил оттуда свою веру во всей ее цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте» (VIII, 273). Эта внутренняя работа нашла отражение в стихотворениях-завещаниях: «Вечерняя песнь» (1853), «Ночь» (1854), «Раскаявшейся России» (1854), «Как часто во мне пробуждалось…» (1856), «Труженик» (1858), «Подвиг есть и в сраженьи…» (1859), «Картина Иванова. Письмо редактору “Русской беседы”» (1858) (вместе с включенным в него стихотворением «Счастлива мысль, которой не светила…»), «Спи» (1859).