Милая же старая русская фильма, вся построенная на русской душе, вместе с душой показывала слишком много технических несовершенств. Душа прямо тонула под ними. И так и завяла та фильма, не успев расцвесть.

Печатается по: Сегодня (Рига). 1928. 4 марта. Настоящие имя и фамилия автора: Максим Михайлович Асс.

Соломон Поляков ВИТАФОН

Соломон Поляков ВИТАФОН

Следующий фильм Чаплина будет говорящий.

Витафон[277] не заставляет плакать от восторга, как великое откровение, даже не потрясает: в нем нет ничего чудесного, ничего революционного. Это старый кинематограф и старый фонограф, слитые вместе. Однако, когда я в Нью-Йорке на Бродвее впервые услышал говорящий фильм, я испытал некий суеверный трепет. Это был витафонный концерт. Раздвинулся призрачный занавес. Угол салона. Пианист за роялем. Вот он удобно устроился на стуле, вынул белый носовой платок, махнул им по клавишам, как бы сдувая пыль, внимательно осмотрел воображаемую аудиторию, дождался полной тишины и поднял для первого удара палец. Обычное кинематографическое видение. Но вот палец ударил по клавишу и раздался звук, чистый, мягкий и теплый – живой. И посыпались жемчужные звуки!.. Это была, может быть, хорошая музыка, но внимание было направлено не на музыку. Если бы играл Лист или Рубинштейн, зритель-слушатель все равно не искал бы эстетических эмоций, не желал бы быть ни умиленным, ни тронутым. Поглощала забота иного сорта – механическая: точно ли соответствует движение звуку, звук точно ли соответствует движению?.. Первые минуты проходят в нерешительном сомнении. Впечатление раздвоено, как раздвоено внимание. Но постепенно чувство слиянности нарастает, и к концу пьесы, когда пианист стал раскланиваться под аплодисменты, уже казалось несомненным, что звуки и движение рождались одновременно: не механическое соединение двух лент, а живая стихия… Не фонограф и не кинематограф, а нечто третье – новое.

Впечатление усложнилось и усилилось, когда вместо пианиста на эстраде появился целый оркестр. Знакомый нестройный гул приготовлений. Шум пюпитров, стульев, ног, инструментов; и легкий шорох наступления тишины; и самая тишина, еще колеблемая движением головы дирижера, озирающего свое многоголосое воинство. Все отчетливо, тонко, выразительно. Дирижер махнул палочкой – в безжизненном пространстве зазвучал оркестр! Свободно и стройно течет звонкая река – извилины, изгибы, всплески, волны. Взлетают и движутся смычки; напряглись и вздрагивают серебряными ноздрями нервные кларнеты, томные флейты; пронзительно и сладко поют саксофоны, блестя своими опрокинутыми хоботами из яркого металла; равнодушно и небрежно, как случайный гость на чужом пиру, изредка бросает свой круглый, каучуковый звук барабан, и набок – отдыхает! Белые из слоновой кости женские руки грациозно штурмуют золотую башню – арфу… Сентиментально опустил голову на рыдающую грудь первый скрипач, озабоченно вздул щеки флейтист, из-под пенсне блестит патетический взгляд увлеченного виолончелиста и безучастно неподвижен над барабаном усатый музыкант… Гремит – живой и единый – многозвучный оркестр, а играют только тени!