Когда оркестр замолк – и погас, растаял в кинематографической призме – протираешь глаза как со сна. Странно и чудесно! Да, это нечто совсем новое, невиданное, небывалое.

А вот загримированный негром – более негр, чем от негра рожденный – выходит на эстраду любимец Нью-Йорка и Америки, белый певец Жоельсон[278]. Огромные белки глаз, белые, как взбитые сливки, и такие же крупные зубы в темной оправе вздутых, как баранки, знойных, чувственных губ… Он поет негритянскую песню. Жалуется, просит, проникает в душу, волнует оригинальной мелодией, горячим голосом, магнетическими жестами огромных черных рук, печальной и просительной улыбкой… И уже нет заботы о том, точно ли соответствует звуку движение: все дышит единством. Движение губ и звук – скорлупа и ядро, скованные самой жизнью…

И уже окончательно побеждает хоровое пение солдат в инсценированной обстановке фронта. Искусно подобраны и умно характеризованы чуть ли не все разновидности американского солдата: тут и мешковатый янки, и веселый ирландец, и подвижный еврей, и медленный фермер. Час отдыха. Сумерки. Шумит и суетится громада. Шутки и шалости. И кто-то затянул песню. И несколько голосов ее подхватили. Песня постепенно охватывает лагерь со всех сторон, разливается широко и полнозвучно…

Фонограф не в состоянии дать ни этого разнообразия, ни этой отчетливости, ни этой тонкости нюансов, ни этого полного слияния хоровых элементов в целостное действие. Зрение тут приходит на помощь слуху. Глаз помогает уху. Вот один из певцов закинул голову и как бы в сладостном упоении закрыл глаза. Этот жест отчетливо выделяет из хора его высокий фальцет; другой певец нахмурил брови, напряг опущенный к груди подбородок – вы слышите, как могуче течет его бас в сложном переплетении мелодии…

Вышел я из театра взволнованный, почти взвинченный впечатлением. Было сознание, что я видел новизну, призванную внести в мир много замечательных возможностей. Думалось о следующих поколениях, которые будут слушать, видя, Шаляпина. Не из пустой бездны граммофона, некий дух без плоти, а живого – с его осанкой, лицом, глазами, мимикой и улыбкой… Стало жаль, что люди так поздно придумали этот удивительный инструмент! Как досадно: нельзя услышать Савонаролу на площади Флоренции! Рашель на подмостках «Комеди Франсез»! Толпу, штурмовавшую Бастилию! И дальше назад во тьму веков уносилось воображение… Сократ, беседующий с учениками… Исаия, пылающий скорбью и надеждами… И Нагорная проповедь!..

Через некоторое время мне удалось посмотреть целую фильму-витафон. Но это был, по-видимому, зачаток – ничего исключительного она собою не являла. Обыкновенная фильма, построенная по обычному шаблону – с надписями и бессловесная; только изредка она оживлялась голосами. Сольным каким-то номером – герой фильмы был певец – и гулом толпы в одной массовой сцене. Сольный номер не дал мне никакой новой сенсации. Случайно это был тот же Жоельсон, про которого я упоминал. Но гул толпы, как аккомпанемент движению, был превосходен: он усиливал впечатление, придал убедительность настроению толпы. Совершенно очевидно, что живой голос, если им пользоваться умеренно и кстати, может необычайно обогатить немой фильм. Как соль, придающая вкус. Как выразителен, например, голос музыкального инструмента на фоне тихого пейзажа, какую остроту он придает настроению. Но…