Говорить и не хотелось. Утро божье было прекрасным — точно насмехалось. Воздух целовал голову. Солнце ласкало. Играло на вычищенных лопатах, что они несли на плечах. Нагревало плоские хари топоров.

Страшное дело.

Место было примеченным. Верным. Тут он часто рыскал.

Сперва выкопали яму. Землю клали на куски полотна — брались по двое за концы, уносили подальше. Разбрасывали. Всё только сами, чтоб не оставить ни конский дух, ни отпечатки копыт или колёс.

Тем временем другие тесали колья. Стукали молотками, ладили решётку.

Один спрыгнул в яму. Огляделся. Подпрыгнул, уцепился за края, закинул ногу — вылез. Все поняли без слов. Спрыгнули на дно — стали копать глубже.

Решётка ощеривалась кольями, как пасть зубами.

Понесли. Столкнули её в яму. Плоско упала. Кольями вверх. Все полюбовались. Добро!

Стали класть поверх ямы длинные прутья, нарезанные ещё со вчерашнего. В этом лесу трогать ничего нельзя было: он здесь как хозяин у себя дома — сразу приметит срезанное да подранное.

Уложили сверху мох и куски дёрна. Посмотрели друг на друга: вдруг кто видит, что другие не заметили. Нет? Хорошо.

Тихо собрали инструмент.

Гуськом, как пришли, пошли обратно в деревню.

Ни один не произнёс ни слова.

Они всё сделали как надо. Они сделали больше чем надо. Взяли на душу грех. Господи теперь помоги.

Бурмин уже вскочил в седло, когда на крыльцо выбежал Клим — в руках сжимал ружьё, ремень хлопал старика по ногам:

— Барин! Барин! Чуть не забыл.

Бурмин ответил строгим взглядом:

— Не забыл.

Клим протянул ружьё — будто не заметил ответа: