— Ну бери, батюшка. Бери! Как же это в лес — и без ружья.

— Зачем это, Клим?

Клим отвёл глаза, но руки не опустил:

— Мало ли. Может, на зайца наедешь. Может, ещё на кого, — многозначительно добавил. — Лес есть лес.

— Нет, Клим. Ружьём только напугать.

— Иных напугать не мешает.

— Всё будет хорошо, Клим.

И не дав слуге возразить, пустил коня вскачь.

Лес стал чаще, конь перешёл на рысь, потом на шаг. Приходилось то и дело приклоняться к гриве, отводить от лица ветки.

Воздух теперь следовало читать внимательно. Не спеша.

Бурмин покачивался в седле, будто плыл сквозь длинные струи запахов. Иные стояли столбом. Другие висели облаком, прикреплённым одним концом к белой птичьей капле или раздавленной ягоде. Третьи напоминали гусарский султан. Четвёртые — летучую паутину. Одни таяли. Другие густели — смотря по тому, приближался он или удалялся. Одни были свежие, сочные, влажные. Другие — блёклые, вытертые, сухие: вчерашние, недельные, совсем давние.

Остановился у орешника. Приподнялся. Потянул носом.

Ивановый запах зацепился за ветку осины. Бурмин взялся за него как за кончик невидимой нити. Пока ещё тоненькой и сквозистой. Медленно поехал вдоль, не выпуская. Нить стала толще. Уже не прерывалась. Запахи леса напирали, но Бурмин сосредоточил всё внимание на этом одном. Теперь следить за ним было всё проще. Нить налилась. Превратилась в ленту. Лента расширилась. Уже можно было прочесть в ней подробности: что Иван ел утром, как облегчился — и то, что недавно он горько плакал. «Вот бедняга».

Далёкий звук заставил Бурмина поднять голову.

Казалось, вдали — очень-очень далеко — бухают пушки.

Бурмин остановил лошадь. Замер. Весь стал одним неподвижным целым с травой, деревьями, листвой, что закрывала небо и делала воздух зелёным.

И тогда учуял их запах. Их было много.

Буф-буф. Буф. Буф. Буф-буф.

Не канонада. Лай.

Низкий, басистый. Его не слышишь, но чуешь — в виде дрожи, отдающейся в рёбрах изнутри.