Пошла к двери.

— Учти! Я тебе не верю! — крикнула Оленька вслед. И осталась недоумённо стоять посреди комнаты.

…Ни одна из них не видела, как в коридоре Яков плюхнул на пол полученную дорожную сумку. Стал ворошить содержимое. Щёлкнул двойной рамкой портретов. С интересом рассмотрел пухлые лица детей. Сунул обратно. На косынку глянул, отшатнулся при виде пятен, брезгливо затолкал обратно. Индийская шаль, чистая и дорогая, чуть не соблазнила его. Он несколько мгновений подержал её край на растопыренных пальцах. Полюбовался сложным узором. Но тоже затолкал. Кожаный продолговатый футляр заинтересовал больше. Яков развязал шнурки. В полумраке коридора блеснули драгоценности. Свернул футляр, сунул себе за пазуху. Подхватил сумку. С величественным видом приказал мужикам подать к заднему крыльцу коляску её сиятельству.

— Одна нога здесь — другая там. Мигом! Да цыц!

Снаружи доносились покрикивания мужиков, стук. Оленька прилипла лбом к стеклу: первые телеги — с багажом Ивиных — тронулись. Кинулась, схватила свою шляпку. Побежала по лестнице, на бегу завязывая ленты.

Радость несла её.

Размолвка матери и дочери не сильно огорчила её. Потому что — и Оленька сказала правду — она Мари не поверила.

Как можно обидеться на мать? На свою собственную мать? Оленька слишком часто и остро ощущала, каково это, когда матери у тебя нет. Ей казалось, что все люди делятся на тех, у кого живы родители, и — ущербных, несчастливых.

А что до Алёши… Она о нём первую ночь плакала. А днём… начался день. Начались хлопоты и сборы. Мысли о войне, о переезде невольно заставляли с трепетом гадать о переменах будущего, а не тосковать о прошлом, которого всё равно уже не исправить. И горе её пошло стороной, как дождь вдалеке.

Оленькины ножки быстро пролопотали по лестнице. Шерстяной платок летел за плечами.

Дверь еле успела отпрянуть с её пути.

Оленька нетерпеливо перепрыгнула через ступеньки крыльца. Кучер Ивиных уже наматывал на кулак вожжи. Оленька, запыхавшись, схватилась за ручку дверцы. Поставила ногу на ступеньку. И едва успела зажмуриться. Что-то больно хлестнуло по лицу. Ещё раз — и Оленька увидела: не что-то, а лайковые перчатки. Графиня Ивина, багровая от гнева, замахнулась ими в третий раз:

— Вон отсюда! Убийца!

Граф смотрел в сторону.

Лицо Оленьки виновато задрожало. Она ещё думала, что можно объясниться. Что графиня это от горя, в сердцах. Но тут форейтор потянул её за косынку. Стянул со ступеньки. Захлопнул дверцу. И отчётливо-спокойно сказал:

— Пошла вон.

Запрыгнул на запятки. Вожжи хлопнули по широким раскормленным спинам рысаков. Кучер чмокнул, так что Оленька вздрогнула.