Мишель остановился. Обернулся:

— Спасибо, сестрица. Если бы не ты, я бы не узнал, кто я на самом деле.

Дверь хлопнула.

— Мишель! — княгиня бросилась за сыном. — Мой мальчик!

Мишель тем временем уже сбежал с крыльца. Отец раздавал указания. Каждую вещь он провожал в дроги, как дорогого покойника, с нерушимой верой на загробную встречу. Обычный цинизм оставил его, князь позволил себе отдаться сентиментальности.

— Ах, — любовно гладил крышку ящика, что скрывала мозаичную каменную столешницу, — как мы везли тебя из Венеции… Детка! — бросился к укутанной рогожей статуе, мужики опускали её в солому. Князь погладил каменное тело в саване. — Придётся потерпеть. Приедем в Петербург, и больше оттуда никуда.

— Папа, — тронул его за рукав Мишель.

Князь обернулся, окинул взглядом мундир без отличительных знаков. Но взор остался всё таким же безмятежным.

— Еду, — сказал сын.

— Прощай, милый. Удачи. Скорей бы вся эта заварушка кончилась. Пуссен! — И князь поспешил к крыльцу.

Над ним, покачиваясь на руках мужиков, плыли два ящика, в них были заключены картины.

— Ваше сиятельство… Это… Люди спрашивают… — заговорил мужик, плечо его было подставлено под ящик.

Князь заметил, что при этих словах все головы будто невзначай стали к ним поворачиваться. Ушами. Глаза сделались пристальными. Князю стало не по себе:

— Что такое?

— Нешто нам оставаться?

— В каком смысле?

— Француз-то идёт. Бонапартий.

Князь быстро нашёлся:

— Все уедут. Завтра уедут все.

Князь пристроился рядом с ящиком, приноровил шаг, нежно схватился за угол, точно за руку: