Оно в общем-то так и есть. Но не только так и не всегда так — жизнь состоит из множества мелочей, а в них-то и проявляется иной раз различие во вкусах и в мыслях.

2

Вот и сегодня, в это осеннее утро, — осеннее утро их осенней поры, — что, собственно, произошло?

Солнце встало, как обычно, и его первые лучи заглянули в широкое окно их нового домика с островерхой крышей. Окошко спальни супругов выходит на восток, и солнцу не нужно искать маленькой щелки, как бывало в их прежней мазанке. И хотя у дядюшки Иштвана нет по дому никаких серьезных дел — ни коровы, ни лошади они не держат — и он мог бы всласть поспать, пока испарится роса, ибо его ничто не гонит, ни хозяйство, ни приказ, но с первыми лучами солнца он подымается с постели, — не может себе позволить, чтобы тетушка Эржебет встала раньше его. Ведь они так привыкли друг к другу за долгие годы совместной жизни, что даже глаза их поутру открываются одновременно. И хотя любовь начала гаснуть, как ему кажется, только у Эржи, он по-прежнему питает к ней самые нежные чувства, правда, только в минуты, когда думает о своей «дорогой матушке», о ее благородной седине и румяном, симпатичном лице. И если дядюшке Иштвану приходится теперь надолго отлучаться из дому из-за множества обязанностей по службе, он гораздо яснее, чем в молодости, видит перед собой ее облик. Часто, бывало, в молодые годы — и в солдатской казарме, и в тюремной камере, и на чужбине в плену — ему хотелось представить себе ее хотя бы во сне, но удавалось это крайне редко. Теперь же это не составляет особого труда даже наяву, стоит лишь совсем немного напрячь память.

Сказать об этом своей Эржи он не смеет. Она наверняка не поверит да еще посмеется над ним; ведь он чувствует, как она становится все холоднее и безразличнее. Да, сердце Эржи с годами черствеет, не в пример его собственному, но дядюшка Иштван ревностно охраняет свое душевное спокойствие, и не из соображений философского или психологического характера, а просто так, как бы инстинктивно. «Если Эржи охладела ко мне и делает все только по привычке, — а педантична она стала до крайности, и это огорчает его еще больше, — то и я не слишком должен усердствовать». Это даже не мысль, четкая и ясная, а просто безотчетное чувство, рожденное желанием мира и покоя.

Да, покоя, ибо теперь он уже не может, как когда-то, не замечать мелких обид и ссор — больших бурь между ними не случалось никогда, — возникавших еще в то время, когда они жили по принципу «око за око, зуб за зуб», «ты меня укусил, а я тебя укушу еще больнее», и которые всегда оканчивались счастливым примирением по почину Иштвана и к радости Эржи, хотя она и старалась скрыть эту радость. Теперь даже маленькой ложки дегтя в бочке меда, пустячной обиды или укола самолюбия достаточно, чтобы испортить ему настроение на целый день. Поэтому лучше этого не допускать. И он встает с первыми лучами солнца, чтобы Эржи, чего доброго, не могла сказать: «Ишь, валяется в постели до завтрака, а я хлопочи по хозяйству, пропади оно пропадом». Хотя, собственно, и хозяйства-то почти никакого нет — живности мало, огород малюсенький, и хлопоты она сама себе придумывает. Поднявшись, Иштван натаскает воды, напилит дров, наколет лучины. Хотя все это есть, да и потребность невелика, но пусть будет про запас. Лишь бы Эржи не ворчала, что он ничего не делает по дому, а только сидит в своей конторе, как старый идол, да судит-рядит других людей, хотя сам нисколько их не лучше.