Шостакович почти наверняка знал томик «Русские типы». (Как раз в то лето Митя и его сестра проводили каникулы с Кустодиевым в санатории в крымской Гаспре.) Произвел ли впечатление на юного композитора замятинский вариант (1923) повести Лескова? В интервью, данном в 1940 году, Шостакович указывал, что десятью годами ранее повесть Лескова ему рекомендовал не Замятин, но Асафьев [Fay 2000: 68]. Между тем критик Михаил Гольдштейн утверждал, что в частной беседе с ним Шостакович назвал Замятина в качестве источника идеи оперной «Леди Макбет» и что Замятин «даже набросал план оперы»[277]. Утверждения Гольдштейна не подтверждены. Однако тот факт, что Шостакович не повторил свое замечание – если он и в самом деле говорил об этом, – можно было бы объяснить эмиграцией Замятина в 1931 году, сделавшей невозможным любое публичное положительное упоминание о нем или его сочинениях в Советском Союзе. Предположим, что неореалистическая повесть Замятина и в самом деле была той линзой, через которую написанная в XIX веке повесть Лескова пробила себе дорогу на сцену театра XX столетия, и что юный Шостакович вдохновился ею. Каким образом «Русь» могла бы повлиять на оперу?

Повесть Замятина начинается в обширном бору, который был бы более подходящей декорацией для фантастической волшебной сказки, чем любого реального исторического места. Его стихии – дерево, огонь, вода. В глубине этого леса находится Кустодиево, городок без красивых видов или проспектов – ибо «то Петербург, Россия. А тут – Русь…», основательная и приземистая, состоящая из «переулков, тупиков, палисадников, заборов, заборов» [Замятин 1923: 9][278]. Ставшая игуменьей тетка выдает замуж Марфу Ивановну, наивную, робкую сироту. В молодости эту тетку «кликали… Катей, Катюшенькой»; ныне она хочет устроить судьбу своей племянницы, ибо «знает, помнит», каковы порядки и какие соблазны подстерегают в мирской жизни [Замятин 1923: 11]. Марфа выбирает жениха по жребию, ей достается богатый купец Вахрамеев, по возрасту годящийся ей в отцы. В соответствии с синекдохической эстетикой Замятина, мы никогда не видим молодую героиню полностью – только ее округлую грудь, белую шею, потупленные глаза. Нам известно про нее, что она – не какая-то «питерская вертунья-оса», но «вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернешь от стрежня к берегу, в тень и, глядь, омут…» [Замятин 1923:10]. Вахрамеев хвастается молодой женой в своей лавке, посещает с ней баню (прямая транспозиция знаменитого портрета обнаженной «Русская Венера» Кустодиева, № 14 в «Русских типах»), угощает ее лакомствами – и возвращается к своим делам. Нет ни насилия, ни жестокости, ни бахвальства, только яблоки наливаются на жаре, насекомые жужжат да «цыганский уголь-глаз» приказчика из лавки Вахрамеева пытается перехватить ее взгляд. Вахрамеев уезжает на ярмарку. Марфа одна, жаждущая, праздная, шуршащая шелками, и когда однажды теплым вечером обладатель цыганского уголь-глаза приглашает ее прогуляться в саду («Марфа Ивановна… <…> Марфуша! <…> Марфушенька!»), она сердится, «только шелк шуршал на тугой груди». Она ничего не говорит – но идет в сад. На следующее утро – «…все – как вчера. Не было ничего» [Замятин 1923: 21].