Мы помним, что Эсти Шейнберг различает два вида гротеска. Есть путь бесконечного отрицания, при движении по которому пугающее берет верх над смешным, а тело утрачивает форму и самоуничтожается. А есть и позитивный, праздничный гротеск, более похожий на бесконечное приятие, которое освобождает тело от стереотипных суждений о нем и делает саму реальность открытой, лирической и «неокончательной». Каждый вид дается дорогой ценой: в первом случае отчаяния, во втором – утопии, и складывается впечатление, что в этой опере присутствуют оба этих вида. Совершенно ясно, что смех, который ценится Шостаковичем, – это праздничный гротеск, утопический жанр; лиризм, к которому он хочет вызвать наше уважение (и сочувствие), – это гротеск бесконечного отчаяния, и он выпадает лишь на долю Катерины.

Сама Шейнберг подходит к проблеме этой оперы по-иному, с позиций изобразительного искусства. Она посвящает десять страниц анализу Катерины Измайловой Шостаковича в контексте картин Кустодиева [Sheinberg 2000: 251–261]. Нет никаких упоминаний о «Руси» Замятина. Если бы она рассматривала эту повесть, то ее точка зрения, скорее всего, была бы иной, ибо она видит в кустодиевских пышнотелых женщинах не таинственный, лирический позитив, не стилизованное продолжение пышной русской земли с ее природными циклами, свободными от ответственности или осуждения, но более сомнительное с моральной точки зрения нарушение стереотипов, «необъяснимое очарование их преданности собственной чувственности», которое «граничит с гротеском». Для нее знаменитые кустодиевские купчихи находятся в одном континууме с его чудовищно огромными кучерами, его тучной русской Венерой в бане и его гигантским, шагающим по-над городом «Большевиком» (1920). Применяя скорее реалистические, нежели неореалистические критерии, Шейнберг считает, что головокружительная вокальная партия Катерины полностью, трагически не соответствует той любви, которую героиня испытывает к Сергею. «Гротеск возникает не просто из этого несоответствия, но также из полного непонимания ситуации Катериной, – пишет она. – Если учитывать убийства, совершенные ею во имя этой любви, то смесь сострадания, отвращения, насмешки и восхищения, которое она у нас вызывает, трансформируется в леденящую кровь, чудовищную гротескность». Она ощущает этот лед в остинатных ритмах, которые закрадываются в самые страстные любовные песни Катерины. Интуиция в данном случае не обманывает Шейнберг, но частично его с легкостью можно отнести на счет патетики – и это в любом случае касается только героини в ее защитной оболочке. Догадки Шейнберг правдоподобны, но не проливают свет на более крупные проблемы, которые возникают в процессе пылких споров вокруг «Леди Макбет».