Этот социолитературный контекст имеет значение, поскольку возвращение имени Кржижановского в 1990 году стало событием как эстетического, так и идеологического порядка[300]. Задача возвращения Кржижановского к жизни потребовала от российских исследователей десятилетий самозабвенного, кропотливого труда. Особый вклад в ее решение внес Вадим Перельмутер, трудившийся в одиночку вопреки неодобрению и партийных функционеров, и перепуганных издателей последних лет застоя. Понятно, что в посткоммунистический период героические воскресители стремились представить его как гонимого бунтаря. Однако архивные записи свидетельствуют о том, что Кржижановский, в сущности, не был ни диссидентом, ни антисоветски настроенным изгоем по убеждению[301]. Несмотря на испытываемую горечь, Кржижановский не стал «писать в стол». Если его речь уклончива и сложна, это не означает, что он прибегает к эзопову языку, чтобы выразить свое отвращение к какому-либо политическому явлению, – скорее всего, Кржижановский считал, что слова уклончивы и сложны по своей природе. Это относится и к человеческому сознанию. Кржижановский не относился к уживчивым людям. Он упрямо писал жалобы, когда нарушались контракты, и отказывался от сотрудничества, если его сочинения подвергались купюрам. То, что он вел себя таким образом, не имея могущественных покровителей или поклонников среди читателей, было результатом либо возвышенности, либо оторванности от реальности. Однако до середины 1940-х годов Кржижановский продолжал делать попытки приспособиться к ней, не теряя при этом самоуважения.

Два английских драматурга и поиски театрального слова

С точки зрения этого общего стремления к соблюдению границ дозволенного Шекспир и Шоу представляли разумно выбранные, безопасные сферы исследований как в контексте 1930-х годов, так и для самого Кржижановского. Хотя, по свидетельству друзей, он мог работать с десятью языками, его более всего привлекали трудности английского языка – а также британский юмор, британский практицизм и такие «реалисты-экспериментаторы» в науке, как Фрэнсис Бэкон[302]. Выбор Бэкона также был разумным и безопасным. Его научный метод был провозглашен диалектико-материалистическим (материализмом на службе борьбы с мистицизмом), и светило такой величины, как Луначарский, связал его прогрессивный дух с театром Елизаветинской эпохи. В поздней статье «Бэкон в окружении героев Шекспира» (1933) Луначарский отметил вклад великого английского эмпирика в открытие нового героя, свободного, но циничного интеллекта – человека, вооруженного Разумом, который внезапно пробуждается в незнакомом, ужасном мире, не управляемом Божеством[303]. Бесстрашная любознательность Бэкона была привлекательна в свете увлеченности его эпохи повествованиями об экзотических путешествиях, и в этом смысле Кржижановский тоже был человеком своего времени. Среди знаменитых сатирических путешествий в мировой литературе он выбрал те, которые были созданы на Британских островах: «Путешествия Гулливера» из прошлого, машины времени и антигравитационные корабли Герберта Уэллса из настоящего и будущего[304].