Как же живут творческие идеи и звуки, распластанные на страницах книг или поставленные на полку? Эти хранилища одновременно являются и репозиторием, надежно обеспечивающим их сохранность, и тюрьмой. В своих лучших сочинениях Кржижановский наслаждается этим роскошным парадоксом. Как и у многих поэтов, принадлежавших к поколению символистов, его понимание языка было динамичным, трехмерным, «театральным». Формалистская теория добавила идею «осязаемости» (предельного случая остранения), а большевистская риторика – идею борьбы. Кржижановский потрясающе экспериментирует с обоими параметрами, увеличивая число сущностей, которые могут воевать друг с другом, оживляя неживое и усиливая стимулы, которые атакуют наши органы чувств. Война становится ожесточеннее по мере того, как слова обретают больший вес, телесность и влияние. Постоянное сокращение и сгущение языковых единиц – вот истинная задача поэта[325]. Но – ив этом заключается парадокс – идеи рождаются в нашем мозгу большими и свободными. Какими бы они ни были податливыми или трудноуловимыми, их судьба – быть закрепленными в виде плоских типографских значков, которым приходится преодолевать всевозможные напасти, чтобы реализовать – вопреки диалектике – свой потенциал в качестве действующих лиц[326]. Один из отчетливых мрачных сквозных мотивов в прозе Кржижановского – пытка, которой подвергается бумага: ее складывают, режут ножом, скармливают жестоким машинам, заставляют терпеть, когда на нее наносят оттиски смолкающих или обманчивых звуков[327]. В процессе печати буквы страдают так же, как бумага. Не является ли выходом драма, безбумажная по своей сути? Возможно, глаз и ухо наиболее приспособлены вовсе не к чтению про себя, но к отслеживанию живого, трехмерного действия.

Подобные вопросы, часто приправленные юмором, проходят через все работы Кржижановского, связанные с театром. То же относится и к «актерским труппам», которыми населена его проза. Во второй главе повести «Клуб убийц букв» (1926) один из потенциальных Гамлетов во время репетиции пьесы Шекспира приходит к пониманию того, что мастерски исполненная роль, будучи бессмертной, может захватить сознание столь же надежно, как произнесенная или написанная строка [СК 2: 17–39][328]. Собственно, Бард настолько часто привлекается, чтобы проиллюстрировать аннигилирующий или животворный эффект отдельных букв, слогов, омонимов и каламбуров, что в первой в России диссертации, посвященной Кржижановскому, Делекторская во многом выводит его теорию искусства слова из прочтения Шекспира [Делекторская 2000: 7][329]. Эти вооруженные, «разящие слова» созвучны классовой (или династической) борьбе, которая воспроизводит энергию самого языка.