—  Не знаю, — серьезно проговорил он, понизив голос до хриплого шепота. — Но, точно, и не дикие.

—  Ой-ё, да у тебя лихорадка, братец, — доктор торопливо положил ладонь на смуглый выступ лба Михаила и надул щеки.

—  Бросьте вы, «лихоманка»!— казак обиженно сбросил руку. — Христом Богом клянусь, темное дело… Я поначалу ни одной живой душе о сем не заикнулся… Думал, засмеют… Скажут: «Не десятник, а баба», но ежли по совести: сумленья у меня и чутье…

—  Какое «сомненье»? Какое «чутье»? — прогнусавил Колотыгин без особого интереса. Исходя из собственного врачебного опыта, он относил болтливость казака на счет нервного потрясения, возникавшего временами вследствие послеоперационного шока. — Не волнуйся, братец, все обойдется. Закрой глаза… и…

—  Слушай, ты! — Кагиров схватил щуплого, как швабра, лекаря за рукав камзола и притянул к себе. — Или ты найдешь мне командира, или я…

—  Ладно-ладно, какой разговор? — Колотыгин бросил украдкой быстрый взгляд на низкую дверь. — Отпусти ты меня, лешак ненормальный. Рана же откроется твоя —истечешь кровью!

Десятник недоверчиво посмотрел в узкие, точно прищипанные, глаза Федора.

—  Приведи мне его превосходительство! — напряженно повторил он и нехотя разжал пальцы. Дышал казак тяжело, цедя воздух сквозь зубы, легкие его, похоже, горели, словно по ним прошлись свекольной теркой, но в глазах оставался тот же блеск, коий заставил доктора согласно закивать головой и поторопиться к выходу.

Глава 8

Глава 8

Бросив на траву лоскут ровендука — толстой парусины, — Иван Александрович расположился почти у самого берега, так, чтобы ухо ласкал неспешливый шум волны, а лицо обдавал влажный ветер. Мысль, что ему в скором времени, возможно, придется использовать пушки, всплыла в сознании Кускова, точно гадкая скользкая жаба на глади тенистого пруда. По коже на затылке и шее пробежали мурашки. «Неужели столь неотвратима судьба?» Он смотрел на темно-зеленые волны, ёжась душой всякий раз, когда сквозь шум прибоя ему слышался стон — отголосок грядущей бойни.

—  «Святый крепкий!» — Иван Александрович обхватил руками седеющую на висках голову. Возможная война превращала в сознании все его труды и надежды всех дорогих людей в призрачные тени, которые будут бродить за ним бесшумным пугливым табуном, требуя выручки, делая картонными стены его цитадели и нелепыми все начинания.

Опершись локтями на горячий песок, он со смутным ощущением близкого краха вдруг начал понимать, что он не есть командир форта, не господин доверившихся ему судеб, а их слуга и вечный раб. Он не хотел человеческих слез и горя, но они вот-вот уже грозились неудержимо пролиться, вне всякой его воли и желания.