— Карьера, карьера… Это тоже карьера. И, может, куда более значительная. Стать матерью… Не веришь, что ли?

Это было вечной тайной, которую она принимала сердцем, но с которой не так легко мог примириться разум, — то, что этот дворец с его разрисованными плафонами, с его пышной лестницей, с россыпью позолоты и сверкающими зеркалами стал в конце концов ее родным домом. Более чем пансион фрау Ингеборг, чем собственная элегантная квартира, чем все прочие дома, в которых ей приходилось жить. По сути, она провела здесь большую часть своей жизни. Иногда с самого утра до позднего вечера. Даже в дни, когда не была занята в спектакле, все равно находилась в ложе дирекции, целиком отдаваясь власти этого сладкого, опьяняющего волшебства, в которое погружала ее музыка еще с детских лет.

Слушала с тем же сердечным трепетом как строгую мелодику Вагнера, так и звенящие потоки, в которых, казалось, звенит серебряный колокольчик, оперы Моцарта.

Невыразимый восторг охватывал ее душу с первыми же тактами «Волшебной флейты» или «Дон Жуана». И ничто не могло заменить радости и наслаждения. Даже сам Густав, который не знал, что еще придумать, чтоб порадовать ее в ее новом положении. Дом был полон цветов и подарков, часто совершенно бесполезных. Но самую большую радость она испытывала все же по вечерам, в ложе, когда поднимался занавес и раздавались первые аккорды. И так продолжалось каждый вечер, пока позволяли обстоятельства. И поступала она подобным образом скорее всего потому, что не могла так просто отказаться от своего второго дома. А также из чувства суеверного страха, будто если хоть на время уйдет из оперы, может случиться что-то такое, что сделает невозможным возвращение на сцену.

Однако ничего страшного не произошло, родила она легко и, когда окончательно пришла в себя, увидела личико девочки, этот красный крохотный комок, с пока еще слепым взглядом и белым пушком на голове, увидела и ощутила вдруг, как жарко забилось сердце. Внезапно захотелось прочесть одну из молитв, которым учили в детские годы, но ни одна из них не приходила на память, и вместо этого в голове возникли слова колыбельной, которые она совсем недавно пела со сцены.

прошептала она, чувствуя наплыв каких-то новых чувств. Еще незнакомых, но уже наполнявших сердце сладким теплом.

И все же время, которое «отняла» у нее Катюша, как сразу же стала называть она дочурку, на самом деле отнюдь не было отдано одному ребенку. В доме вновь стали звучать то одна, то другая ария. Она снова стала думать о «Норме», хотя, собственно, никогда не забывала об этом образе, только не осмеливалась приблизиться к нему. Тем более сейчас, когда у нее самой был ребенок. Страхи за дочь отдаляли ее от трагедии этой матери, пожертвовавшей всем во имя любви. А «Мадам Баттерфляй»? Но нет, этот образ она воплощала до появления Катюши. И остановилась на Джильде. Хотелось доказать и себе и своим старым учительницам барышням Дическу, в особенности домнишоаре Аннет, что способна пройти это испытание с высоко поднятой головой.