Она в самом деле испытывала озабоченность, и поводов для этого было достаточно. В театре стали происходить труднообъяснимые вещи. Начали пересматривать, подвергая цензуре, известные, даже архиизвестные, оперы, которые десятки лет не сходили со всех сцен мира. Новая дирекция, представители которой неизменно присутствовали на репетициях, требовала, чтоб была убрана такая-то сцена, чтоб не исполнялась такая-то ария. Среди певцов поднималась волна возмущения: нельзя же было допустить всех этих надругательств. Кроме того, стыдно перед публикой. Уж кто, кто, а жители Вены знали многие оперы наизусть и, чего доброго, могли подумать, что все эти новшества вводятся по ее инициативе. Режиссер советовал примириться, не принимать близко к сердцу. Таковы, дескать, времена. Будем надеяться, что пройдет и эта волна. Вскоре истекал срок ее контракта с театром, и в атмосфере, воцарившейся в нем, она даже представить не могла, как будут разворачиваться события дальше.

Она поделилась страхами с Густавом. Он внимательно выслушал ее, попытался успокоить. Певица ее масштаба чтоб осталась без контракта? До такой нелепости не дойдет. И уехал. Спешил вернуться на съемочную площадку. Это тоже было причиной нескончаемых мучений. Поздней ночью, едва успевало угаснуть возбуждение, связанное со спектаклем, начинались душевные муки. Не находя себе места на огромной кровати, на которой могло затеряться ее щуплое тело, она спрашивала себя, уставясь в серый мрак спальни: что делает в это время Густав? Такой молодой, привлекательный мужчина? Один, вдали от дома, от семьи. От жены. И несмотря на то что отлично знала, как изнурителен труд на съемочной площадке, беспрерывно задавалась вопросом: а как проводит свободные часы? С кем развлекается? И, что было совсем уж невыносимо: в чьей постели спит? Вопрос этот, хоть она и старалась гнать его от себя, приходил все чаще и настолько отравлял ей ночи, что порой она не смыкала глаз до рассвета. Напрасны были сверхчеловеческие старания успокоиться, взять себя в руки, найти утешение на сцене. Она, бывшая для нее чуть ли не иконой, на этот раз тоже не приходила на помощь.

Густав порой приезжал, все такой же спокойный, заботливый и милый, но вместе с тем столь далекий от ее страданий. Она тем временем становилась все более угрюмой, и он, конечно, не мог не видеть, каково ее душевное состояние.

И все ж Мария надеялась, что настанет день, который как-то определит их жизнь, рассеет волнения. И Густав наконец решился. Как-то в конце осени сказал:

— Переедем в Берлин, Мисси. Меня берут на постоянную работу.