Но вот камера заскользила по рядам концертного зала, который постепенно из красного — фильм, она только теперь обратила внимание, ко всему и цветной — становится серым. Любимый цвет времени… В зале заняты все кресла. Медленно поднимается занавес — и Мария не может удержаться от крика. Густав хватает ее за руку, да так сильно, словно хочет ее сломать. Перед всей этой сворой затянутых в серое фашистов поет она, Мария! «Флория Тоска»! Но как, почему? Она же заболела, ее же не было больше на площадке?! Она не снималась в этих кадрах! Вообще не играла роли певицы! Да и в сценарии ни словом не упоминалось о «Тоске»! Когда же и где она снималась в этих кадрах? Вот оно что: Галлоне. Галлоне. Значит, все-таки предал. Эти кадры сняты несколько лет назад. Когда она согласилась на экранизацию «Тоски». Однако фильм почему-то — в самом деле, почему? — не закончили. Предал! Ее предал Галлоне! Кадры остались, и вот теперь их использовали…

Густав по-прежнему железной хваткой держал ее руку, она же чувствовала, что сердце вот-вот вырвется из груди. Или разорвется. Хоть бы разорвалось… И вновь почему-то стало не хватать дыхания.

«Нужно успокоиться, прежде всего успокоиться, — тревожно забилось в голове. — Но как это сделать? Уйти? Не могу. Густав не отпускает руку. Словно соединены одними наручниками. Попытайся думать о чем-нибудь хорошем, светлом. О чем-то, что помогло бы успокоиться. Но о чем? Ах, о чем же мне сейчас думать? О первом выходе на сцену, о первой роли? Дрезден, Буш, Мими. Переживания несчастной девушки. Нет, нет! Опять боль, только боль, всюду одна боль». Перед глазами вспыхнули картины далекого прошлого: зимняя ночь и серебристые крупные снежинки, падающие на черные ветки деревьев. Темная громада собора, и она, счастливая, на груди Вырубова. Счастливая? Актовый зал Высшей музыкальной школы в Берлине. Фриц Буш, вручающий диплом. Какими же короткими были эти минуты счастья! И как далеки. Как далеки! Она бежит к телефону в холле пансиона «Ингеборг». Звонит Густав. И какой чудесный день на дворе! Машина поднимается вверх сквозь полосы света, пробивающиеся между деревьями Венского леса. И вот он, тот же Густав, сжимающий точно клещами ее руку, от чего у нее перехватывает дыхание. Мысли бегут, лихорадочно бегут назад, через годы, через всю жизнь, и внезапно, налетев на море ослепительного света, разбиваются. Сияет солнце. С обеих сторон бульвара качаются ветки с едва пробивающейся зеленью, и машина мчится мимо деревьев, и в этой роскошной машине сидит она, рядом с молодым франтоватым офицером, преисполненным важностью момента. Сначала офицер что-то болтает, беспрерывно болтает, но потом наконец умолкает, а перед ними, сверкая в ослепительных лучах солнца и все более приближаясь, высится Триумфальная арка. А вот и коляска госпожи Гликман, запряженные в нее лошади такие резвые и строптивые, что кажутся явившимися из сказки. Еще мгновение, и машина окажется рядом с ландо. Госпожа Бетя Гликман сходит на землю. Уродливая, безобразная Бетя Гликман. Но что такое? Вместо того чтоб направиться к собору, как бывало каждый раз, когда Мария вспоминала эту сцену, Бетя Гликман направляется к ней. Лицо ее улыбается, но уродство этого лица делает улыбку немыслимо мерзкой, отвратительной. Руками же — своими тонкими, костлявыми, как у ведьмы, руками с ногтями наподобие когтей хищной птицы, она тянется к ее шее, обнаженной, декольтированной, полностью оголенной глубоким вырезом вечернего платья. Вот она уже чувствует их прикосновение — и все тело вдруг охватывает черная, страшная, зловещая боль. Хочется закричать, но как всегда в таких ужасных снах, в этих беспощадных, мучительных кошмарах, не хватает голоса. Тело ее мягко, безжизненно сползает с кресла. Густав по-прежнему крепко сжимает ее руку, но теперь это уже не имеет значения.