Мария постоянно вызывала его, поскольку убедилась, что он вселяет в нее куда больше уверенности, чем знаменитости, присылаемые друзьями Густава.

— Да, господин доктор. Но если уж разошлись, что делать тогда? — жаловалась она.

— Владеть собой, уважаемая госпожа. Случаи, подобные вашему, сейчас почти не встречаются. К сожалению, люди привыкли к несчастьям и трагедиям. Только чувствительная душа артиста все еще как-то реагирует на происходящее. Однако жизнь у каждого висит на волоске, будь то жизнь работницы оборонного завода, муж которой погиб на восточном фронте, или же жизнь знаменитой певицы. И если хотим выжить, нужно крепко держаться за этот волосок. Так что ваша жизнь, уважаемая госпожа, в ваших собственных руках. Мне же здесь делать почти нечего.

— И все же очень вас прошу, господин доктор, не прекращайте визиты. Ваше присутствие помогает мне. Прогоняет страхи. Их гонит ваша доброта.

— Не следует так говорить, уважаемая госпожа. Доброта сейчас не в моде.

Доброта не в моде! Какая страшная истина…

В первые дни ее болезни изнуренный, издерганный Густав, по сути, тоже больной, старался не выходить из дома, раздраженно отвечая на телефонные звонки, чтоб его оставили в покое. Однако теперь стал вести прежний образ жизни, вернулся к занятиям на студии. Мария ни о чем его не спрашивала, ничего не говорила о фильме. Хотя тот уже, наверно, начал демонстрироваться на экранах поверженной Европы. В Осло и Париже, в Вене и Белграде показывают ее украденное, нечестно добытое изображение. И это сейчас, когда все человечество переживало поворотный этап, на который так надеялось, хотя и не осмеливалось представить час его наступления. Поражение под Сталинградом. Здесь, в Берлине, непрерывно звучали траурные марши, а из окон, насколько хватал глаз, видны были склоненные черные знамена. Казалось, на фасадах серых домов угнездились бесконечные стаи ворон. Однако где-то в других местах, в Афинах или в Праге, светило солнце и люди шагали по улицам с лицами, озаренными радостью и возрожденной надеждой. И все, заходя в кинотеатры и глядя этот фильм, свистят и ожесточенно топают ногами. И, возможно, бросают ей в лицо гнилые яблоки или кожуру от апельсинов. Она же как ни в чем не бывало продолжает петь.

Одолеваемая этими мыслями, Мария бродила неприкаянно по огромной элегантной квартире и не могла места себе найти. Одна. Опять одна. Конечно, у нее есть дети. Но несмотря на всю любовь к ним, они не могут заменить ей музыки, сцены, контакта с людьми, даже если между нею и публикой находится оркестр. Она вновь вернулась к поэзии. Сейчас у них была довольно большая библиотека. Наряду с любимыми с детских лет Верленом, Эминеску, Блоком теперь стояли и томики Шиллера, Гёте, Рильке. Она перечитывала любимых поэтов, каждый раз восстанавливая в памяти события, связанные со днями, когда прочла какое-нибудь стихотворение впервые, — перед глазами вставали полузабытые, порой стершиеся в памяти лица…