— Тебя ждут в театре.

— Прошу, Густав, устрой как-нибудь, чтоб оставили в покое. Скажи, еще не выздоровела, не в состоянии петь. Представляешь, не могу, и все.

— Странно, дала несколько представлений, а теперь заявляешь: не могу. Понимаешь ли, в какое положение опять меня ставишь?

— Откуда им знать, что я делала в Бухаресте?

— Мисси, что ты хочешь сделать с нами? — жалобно проговорил он. — До какой черты дойдет твоя наивность или упрямство?

— Не понимаю тебя, — она была искренне озабочена его отчаянным, загнанным видом. — Что значит этот тон?

— Неужели не понимаешь, что твое поведение могут расценить как прямой саботаж? А в этой стране саботаж сейчас карается очень, очень… — Он сжал челюсти и застыл.

— Хоть бы ты пощадил меня…

— Но я же ничего не решаю, Мисси, дорогая. Пойми, наконец, я также подчиняюсь их требованиям, как и все. Деваться некуда, такова правда жизни.

— Какая же я дура, какая дура! Почему не осталась в Вене? Пусть бы это и грозило возвращением в мюзик-холл.

— Опять! Ну сколько можно быть такой наивной? Что сейчас Вена, что Берлин? Как и Рим, как Париж, как многие другие города Европы?

Они замолчали. Вот тебе и радость встречи. Какой короткой она была! Мария оторвала лицо от стекла — она стояла у окна и выглядывала на пустую серую улицу.

— То, что происходит с нами, — просто страшно, Густав. Я так скучала по тебе! И почувствовала себя такой счастливой, когда увидела. И вот не можем сказать друг другу доброго слова. Ты даже не спросил, повидалась ли с матерью, была ли на могиле отца. Вместо этого ссоримся.

— Мы не ссоримся, Мисси. Это действительность, от которой ты пытаешься отвернуться, делая вид, что ничего не понимаешь. Прости меня! Я в самом деле упустил из виду… Но не знаю как… Ты ведь сама начала разговор, как дела здесь, и я просто не успел спросить…

— Да. Спросить хотя бы о том, что умер отец. В целом довольно еще молодой человек. Ладно, расскажу сама, без твоих расспросов. Был расстрелян немецким солдатом. И, может, его дочь или жена живут где-то здесь, рядом. Не исключено, что можем встретиться хоть на лестнице этого дома.

Густав окаменел. Лицо его покрылось синим налетом.

— Господи, Мисси! Он был партизаном? Сделал что-то против властей?

— Успокойся. Ничего он не сделал. Ничем не повредил рейху. Если не считать, что хотел украсть несколько кусков угля.

— Украсть?!

— Вот именно. Страшно, не правда ли? Теперь даже вообразить не можешь, с кем живешь! Еще бы! Всем вам здесь это просто непонятно! Уму непостижимо! А вот я его понимаю. Вынужден был так поступить, потому что нечем было согреть дом. А мама больна.